Продолжение статьи М. Чокаева «Против одной “научной” лжи (К 14-й годовщине Кокандской автономии)»
Transcription
Продолжение статьи М. Чокаева «Против одной “научной” лжи». (К 14-й годовщине Кокандской автономии)
Январь 1932 г.
Я возвращаюсь к писанию Закки-бея о Кокандской автономии. Пусть не подумают читатели «Яш Туркестан», что я защищаю идею автономии как программу нашей национальной борьбы. Отнюдь нет. Автономия для нас раз навсегда отошедшая в историю и умершая вещь. Воскрешать ее было бы равносильно политическому самоубийству и оскорблением памяти положивших живот свой в борьбе за национальную независимость Туркестана. Опровергая ложь Закки-бея, я защищаю лишь правду об автономии и об автономном правительстве. И только…
С тех пор как Закки-бей побывал в рядах русской коммунистической партии, ложь стала для него методом политической работы. Не подумайте, читатели, что я выдумываю это. Нет. Приведу доказательство своей правоты. В декабре 1924 года в Берлине Закки-бей от имени социалистической фракции национально-демократического союза «Туркестан Джемиати» (?) представил доклад съехавшимся в Берлин делегатам партии левых социалистов-революционеров и союза с.-р. максималистов. Облив грязью всех туркестанских интеллигентов автономистов и независимцев не социалистов, Закки-бей следующим образом определяет свою новую «социалистическую» политическую мораль:
Туркестанцы являются сыновьями тех отцов, которые раньше, когда шли войной на Китай, не вторгались туда и возвращались обратно, если в Китае в это время происходили междоусобные войны, считая нападение в такое время противоречащим честности рыцаря. Когда они встречали спящего воина, они сначала будили его, чтобы последний садился на коня и вооружился для сражения. События показали полную негодность такой философии. События оправдали всякую ложь, коварство, лицемерие, провокацию и не только по отношению к врагам. (См. орган левых с.-р. и с.-р. максималистов «Знамя борьбы», № 9–10, февраль — март 1925 г., Берлин).
Будем говорить откровенно. «Спящего врага» политического и мы не стали бы «будить», но применять «ложь, коварство, лицемерие, провокацию по отношению к не врагам» — для этого надо потерять всякое понятие о совести… Нет. Туркестанцы, врага вашего, врага национальной свободы нашей родины надо бить, его временный «сон» надо превратить в «вечный покой», но в отношении к не врагам надо держаться настоящим рыцарем…
Вот этот свой метод политической работы, эту свою политическую мораль Закки-бей применяет и к нам. Закки-бей однажды уже пробовал употребить этот метод в отношении меня — не то что просто не врага своего, а считавшегося одним из самых близких к нему друзей. Тогда это оставалось между нами, ибо не хотелось придавать публичное значение тому, что касалось лично меня, хотя Закки-бей делал это с определенными политическими намерениями. Теперь метод «лжи и провокации» Закки-бей применяет в отношении целой эпохи в нашем национальном движении и в книге, претендующей на научность. (Говорят даже, Закки-бей думает представить ее в Венский университет для соискания себе докторской степени.) Ложь книги Закки-бея не ограничивается одной только Кокандской автономией. Противоречия истине полны и в описании событий 1916 года и всей революционной эпохи не только в старом Туркестане, но и в Казакстане, и в Татарстане. Совершенно ложно описание Закки-беем своей собственной роли вне Башкирии, и в отношении самой Башкирии самоописание Закки-бея нуждается в исправлении по башкирскому большевику Сахату <<Правильно: Салаху>> Атнагулову.
После этих предварительных замечаний перехожу к опровержению «лжи и провокации» Закки-бея.
Закки-бей пишет, что «единственной опорой у Кокандского правительства был главарь басмачей Эргаш». Такое описание возможно и допустимо еще в большевистских брошюрах, но решительно недопустимо в научной книге. Во-первых, «главарь басмачей Эргаш» не был ни «единственной», ни вообще «опорой Кокандского правительства». Во-вторых, Закки-бей — «профессор Стамбульского университета» — должен был разъяснить, что существует два понятия «басмачи»: басмачи до разгрома Кокандской автономии (февраль 1918 года) и «басмачи» после этого периода. Басмачи до февраля 1918 года — это просто бандиты, разбойники. «Басмачи» — после этого периода — это политические повстанцы, борцы против большевистской диктатуры, это те, кто проливал свою кровь, кто жертвовал своей жизнью во имя национального освобождения Туркестана. Это «мужахиды», которым наши национальные враги — большевики приклеили кличку «басмачи» точно так же, как во время войны неприятели называют армию своих противников «бандами». Кровь, пролитая повстанцами во имя национальной идеи, очистила в наших глазах приклеенную к ним большевиками кличку — «басмачи» от дурного смысла. В истории такие «очищения» бывали… В рядах вот этих «басмачей»-повстанцев бывал и сам Закки-бей. И, конечно, он вправе был бы обидеться, если бы его прозвали басмачи первого, до разгрома Кокандской автономии, периода… В прошлом, далеко до революции 1917 года, Эргаш, действительно, был главарем басмачей. После революции он вернулся в Фергану и был избран Кокандским городским самоуправлением начальником милиции старого города и вел весьма успешно борьбу с орудовавшими в окрестностях Коканда басмачами. Напомню, что городским головой тогда в Коканде состоял товарищ Закки-бея по партии русский с.-р. адвокат Гурвич. В момент образования и существования Кокандского правительства Эргаш не был «главарем басмачей». Эргаш выступил на сцену в роли главаря «басмачей»-повстанцев сейчас же после падения Кокандского правительства. Весьма авторитетный для Закки-бея большевистский историк С. Гинсбург свидетельствует, что «начало ферганскому басмачеству положил разгром Кокандской автономии».
О каком Эргаше — об Эргаше — главаре дореволюционных басмачей-разбойников, или об Эргаше — главаре «басмачей»-повстанцев (мужахидов) говорит Закки-бей, как об «единственной опоре Кокандского правительства»? Если об Эргаше первого периода, то это просто клевета. Если же он говорит об Эргаше второго периода, то это историческая неправда.
Большевики валят в одну кучу и басмачей-разбойников и «басмачей»-повстанцев с определенной целью — очернить все наше национальное движение и представить его не как политическую борьбу за определенные национальные идеалы, а как простое разбойничье движение без идейной сущности. Так, по-видимому, хочет поступить и Закки-бей. По Закки-бею так и есть, ибо и он пишет, что «у Кокандского правительства не было никакой определенной идеи и программы». Ввиду особой важности этого последнего утверждения Закки-бея, я посвящаю ему последнюю часть настоящей статьи, чтобы внимание читателей «Яш Туркестан» сосредоточилось особо глубоко именно на этой оскорбляющей нас и позорящей самого Закки-бея части его лжи…
Заглядывая в тайники душ членов Кокандского правительства, Закки-бей пишет: «Часть получившей образование в русских школах интеллигенции вступила в это правительство больше из-за неудовольствия большевиками и преданности к правительству Керенского, нежели из-за приверженности к идее автономии». И непосредственно вслед за этим, как бы в доказательство правоты своей выдумки, он продолжает: «Мустафа Чокай-оглы в опубликованных своих воспоминаниях рассказывает, что до самого дня своего избрания в правительство он не был сторонником провозглашения автономии, что и после падения правительства Керенского он пробовал было действовать в качестве представителя этого правительства, но никто не слушал его жалоб»...
Начну с этого «доказательства» Закки-бея. Вопрос: пусть Закки-бей укажет, когда и где именно я писал, что я «до дня своего избрания в члены правительства был противником провозглашения автономии»? Это обычный прием Закки-бея извращать чужие не только мысли, но и напечатанные слова. Действительно, я не был сторонником провозглашения автономии до выяснения общего положения в Туркестана, а не «до дня своего избрания в правительство». Между этими двумя понятиями — громадная разница. Закки-бей эту разницу отлично понимает, но, верный своему методу лжи, нарочито извращает истину. Достаточно привести несколько общеизвестных фактов, чтобы опровергнуть ложь Закки-бея. Если, например, я был противником провозглашения автономии до самого дня моего избрания в правительство, то почему же меня избрали председателем национального конгресса, провозгласившего автономию? Если я был противником провозглашения автономии до самого дня избрания меня в правительство, то как мог я составить и огласить резолюцию о провозглашении автономии?
Избрание правительства состоялось через два дня по окончании работ конгресса. Значит, по Закки-бею выходит, что я и на конгрессе оставался противником провозглашения автономии. И эту чепуху Закки-бей хочет подтвердить своей выдумкой, выдавая ее за нигде и никогда мною не то что ненаписанные, но даже непроизнесенные слова.
Каково было положение в Туркестане, из-за которого я (и не один я) не был сторонником поспешного провозглашения автономии? Закки-бей об этом знает хорошо. Туркестан в то время находился во власти голода. Железные дороги, по которым доставлялся к нам хлеб, находились всецело в руках русской власти и русских рабочих. Во всем Туркестане не было буквально ни одного человека, умеющего владеть винтовкой. Этого еще мало. Не было единства среди самих туркестанцев по самому кардинальному вопросу об отношении к большевистской власти в Ташкенте. <В то время как мы, большинство «получившей образование в русских школах туркестанской интеллигенции» (на которую клевещет Закки Валиди), были решительными противниками новых узурпаторов>, организация «Улема Джамиети» через своего представителя Серали Лапина обращалась к ташкентским большевикам с проектом создания коалиционной власти (Закки-бей мог бы справиться об этом даже у большевика Георгия Сафарова. См. 68 стр. книги этого последнего). Сверх того не были известны в точности и настроения туркмен… Идти на немедленное провозглашение автономии при таких вот условиях, т.е. идти на открытое объявление войны советской власти — значило бы взять на себя роль убийцы своего собственного народах. <(У нас, туркестанцев, не было такого могущественного союзника, как оренбургский казачий атаман, русский монархист Дутов, дружбой которого крайне левый социалист Закки-бей дорожил весьма и которому именующий себя одним из создателей национального движения турецких народов Закки-бей доверял больше, чем братьям-татарам.)>
Необходимо было, прежде всего, объединить весь Туркестан вокруг одной единой программы. До наступления же этого момента необходимо было нейтрализовать часть русских солдат, русских рабочих и русских крестьян и удержать их от перехода на сторону советской власти против нас. И этого можно было добиться лишь при условии сохранения преемственности власти свергнутого Временного правительства Керенского. Вот почему я и выступал после захвата власти в Туркестане большевиками от имени правительства Керенского, от которого я состоял одним из комиссаров в Туркестане. Большевики отлично поняли эту нашу «политику» и поспешили вызвать меня по телеграфу в Ташкент и предложить войти в состав совнаркома в качестве, не больше и не меньше, председателя его...
Что при нашем непосредственном столкновении с большевиками даже антибольшевистски настроенные русские солдаты, рабочие и крестьяне непременно перешли бы на сторону большевиков, доказывается эпизодом с казачьими частями, о котором рассказывает сам же Закки-бей (стр. 339 его книги). Эти казачьи части ехали, начиная с Красноводска, всюду свергая советскую власть и открыто заявляя свою симпатию Кокандскому правительству. В Коканде мы вели переговоры с их представителями о скупке у них всего вооружения. И вот достаточно было им услышать из уст большевиков Колесова, Успенского и Тоболина, что в Коканде организовалось антирусское «панисламистское» (?) правительство, как они, забыв свою антисоветскую вражду и свои обещания нам, передали все свое вооружение большевикам...
Истекшее от Октябрьского переворота до Кокандского съезда время мы употребили на выяснение положения в Туркестане. Нам удалось уговорить «Джамиэти Улема» <и его согласие пойти на общую с нами работу мы получили всего-навсего за 2–3 дня до съезда.> Свое согласие «Джамиэти Улема» обусловило предоставлением ему места председателя Временного Народного Совета. Мы согласились, и представитель «Джамиэти Улема» Серали Лапин был избран на этот пост. Согласие туркмен пришло накануне открытия съезда. Нам удалось также привлечь на сторону автономии и часть организаций русских рабочих и даже русских крестьян... Мы отлично знали, что эти русские рабочие и русские крестьяне шли к нам не из-за симпатии к нашему национальному делу, а из-за вражды к большевикам. Но для нас в тот момент было важно и это, ибо оно давало нам возможность более спокойно организоваться самим...
Перейду к обвинению Закки-бея «части получившей в русских школах интеллигенции, вступившей в правительство (якобы) больше из-за неудовольствия большевиками и преданности к правительству Керенского, нежели из-за приверженности к идее автономии». Идя на провозглашение автономии Башкирии, действовал ли сам Закки-бей из-за «удовольствия» большевиками и «измены» правительству Керенского? Если он был доволен большевиками, то почему же он создавал автономное движение и действовал против них в союзе с оренбургским казачьим атаманом — русским монархистом Дутовым? Если же он сам не был «предан» правительству Керенского, то почему же он ждал падения этого правительства и не провозглашал автономии Башкирии при нем и против него? Я ставлю эти вопросы для того только, чтобы подчеркнуть неосновательность обвинения стамбульского профессора по нашему адресу.
Конечно, мы, туркестанцы, были «недовольны большевиками» и не только «недовольны», а враждебны, ибо в них видели врагов нашего национального дела.
Теперь о «преданности к правительству Керенского». Только из демагогии Закки-бей бросает подобного рода «обвинение» по нашему адресу. Если бы Закки-бей, писавший 24 декабря 1925 г. своему «глубокоуважаемому товарищу Сталину»: «Можете полагаться на меня, что я совершенно ясно отличаю науку от политики», на самом деле умел отличить науку от политики и был объективен и честен в отношении нас, то, конечно, он такой глупости не написал бы в своей «научной книге». Ибо должен же понимать этот «господин профессор», что провозглашение автономии и в Туркестане, и в Башкирии вовсе не означало и не могло означать ни «преданность», ни «измену» правительству Керенского. Автономия и Туркестанская, и Башкирская больше, чем Туркестанская, означала тогда нашу верность идее Российской Демократической Федеративной Республики, идее Всероссийского Учредительного собрания. Да, мы после сошли с этой позиции. Мы ныне самостийники. Ни о Российской федерации, ни о Всероссийском Учредительном собрании сейчас у нас нет речи. Но тогда — в 1917 и 1918 гг. мы все и Закки Валиди-бей больше, чем все подроссийские тюркские деятели вместе взятые, были и оставались верными и преданными идее федерации. Правительство Керенского здесь совершенно ни при чем. На его месте могло быть другое российское правительство с той же программой Учредительного собрания, ибо политический смысл «правительства Керенского» заключался не в личности его возглавителя, а в его программе демократической республики и Учредительного собрания. И это Всероссийское Учредительное собрание Закки-бей защищал вместе с оренбургским атаманом Дутовым, и за эту идею отправлял на фронт своих башкир, и тысячи башкирских жизней уложены Закки-беем как раз за то, в чем он теперь, в полном забвении своего недавнего прошлого, бессовестно демагогически обвиняет нас — «часть получившей образование в русских школах интеллигенции».
От политического работника, в особенности от тех, кто претендует на руководящую роль, требуется быть правдивым, честным с самим собою. Это у Закки-бея под сомнением.
И его суждения об «отсутствии у Кокандского правительства какой бы то ни было определенной идеи и программы» особенно ярко подчеркивает <<Далее два слова запечатаны>>.
˂˂РГВА. Ф. 461-к. Оп. 1. Д. 417. Л. 7–14. Подлинник. Машинопись с исправлениями М. Чокаева.˃˃