Исповедь Confessions

Transcription

Масъуд Расули


ИСПОВЕДЬ


ТАШ


□ НТ „0‘QITUVCHI“ 2000
4301000000-150


Р---------------


353(04)—2000


6л. заказ — 2000


ISBN 5-645-03685-9


© Издательство "Ӯқитувчи”, 2000
ПРЕДИСЛОВИЕ


Эта книга рассказывает о замечательном явлении
в истории Средней Азии начала XX века — туркес-
танской интеллигенции. Это был цвет нации, луч-
шая и талантливейшая ее часть. Их называли «новы-
ми людьми», джадидами. Среди них были «левые» и
«правые», революционеры и умеренные. Но репрес-
сивная власть конца 30-х гг. объединила их в одно
сокрушительное словосочетание: «буржуазные наци-
оналисты» — и истребила практически всех в тюрь-
мах и лагерях.


Только в конце 80-х гг. в Узбекистане предприня-
ты были первые попытки восстановить истину, го-
ворить о джадидах как о великих просветителях и
реформаторах нового времени.


Объективно джадидское антифеодальное и анти-
коло—ниальное движение выражало либерально-де-
мократические устремления нарождающейся нацио-
нальной буржуазии.


Субъективно же оно способствовало просвещению
народа, приобщению его к достижениям мировой
культуры, служило утверждению прогресса и про-
буждению национального самосознания.


Садриддин Айн и, вступивший в 1911 г. в тайное
джадидское общество «Тарбия-и атфол» («Воспита-
ние детей») в Бухаре, приводит следующие парагра-
фы его программы: Г. Агитация за просвещение —
Помощь всем, кто стремится к знаниям, создание
новой литературы, распространение в народе газет и
журналов, книг этического и воспитательного со-
держания... 2. Агитация против невежественных об-
рядов, мракобесия, разъяснение несоответствия мра-
кобесия шариату... 3. Агитация против эмира — про-


з
тив жестокости его чиновничества и судей» (Айни С.
История Бухарской революции. Душанбе, 1987. С. 99—
100. Перевод с таджикского Д. Рашидовой).


Как видим, люди, участвующие в джадидеком
движении, думали не только о просвещении наро-
да, но и об улучшении его социального положения.
Именно из этой части джадидов и вышли нацио-
нальные революционеры. Файзулла Ходжаев — один
из активнейших участников революции в Средней
Азии, вождь младобухарцев — революционных джа-
дидов— писал в 1926 г.: «Много времени прошло с
тех пор, как первые джадиды начали дело просвеще-
ния народа, борьбы за облегчение его тяжелой жиз-
ни — от первых робких шагов в сторону европеиза-
ции, прогресса и хоть какой-либо правовой государ-
ственности до вхождения в компартию Бухары» (Ф.
Ходжаев . Избранные труды, Ташкент, 1970, т. 1. С.
310). И тогда, когда Ф. Ходжаев писал свой очерк
«Джадиды», из которого взята цитата, и тем более
тогда, когда младобухарцы и младохивинцы и все
левые джадиды входили в Коммунистическую
партию, никто не мог даже подумать, чем обернет-
ся для них этот исторический альянс.


С. Айни говорит, что в 1918 году от рук эмирских
палачей погибли 3000 бухарских джадидов. Но еще
никто не подсчитал, сколько бывших джадидов Тур-
кестана погибло в сталинских застенках.


Сейчас, когда правда о джадидах предана гласно-
сти, когда восстанавливается история их движения,
когда их имена возвращаются народу, любые под-
робности их жизни драгоценны уже потому, что по-
могают восстановить действительную картину этой,
ставшей теперь уж легендарной формации «первых
и ранних распустившихся цветов — истинных ин-
теллигентов своего времени». Так будет сказано о них
позднее их современниками.


Перед вами исповедь человека, которого уже нет
с нами. Его перу принадлежат многочисленные на-


4
учные труды по филологии. Доктор наук, Заслужен-
ный деятель культуры, Масъуд Маъруфович Расули
(1925—1996), выйдя на пенсию, взялся за труд, о
котором думал всю жизнь.


Книга М.М. Расули рассказывает о жизни одной
самаркандской семьи, история которой, как в капле
воды, отражает судьбу туркестанской интеллиген-
ции.


Семья Расули была в буквальном смысле необык-
новенной. В доме, который и сейчас стоит в Самар-
канде, в жили три поколения рода Расули, числен-
ность которого, когда они все собирались вместе,
доходила до 60 человек. Необычность же заключа-
лась в том, что из этого дома вышли широко извес-
тные в культурных кругах того времени как Узбеки-
стана, так и Таджикистана писатели и поэты, жур-
налисты и переводчики, драматурги и актеры, об-
щественные и государственные деятели.


А посещали этот дом практически все знамени-
тые люди тех лет — от Махмудходжи Бехбуди, главы
туркестанских джадидов, и муллы Абдукадыра Ща-
кури, основателя первой новометодной школы в
Самарканде (1903) до Абдулхамида Чулпана и Аб-
дурауфа Фитрата. Здесь бывали Айни и Хамза, Рам-
зи и Боту, Зиё Саид и Камил Алиев, Вадуд Махмуд
и Мутаваккил Бурханов, Анкабой и Рахим Хошим,
Уйгур и Хамид Алимджан, Турсунзаде и Абдусалом
Дехоти, Тамара Ханум и Кари-Якубов...


Дело в том, что хозяин дома, отец автора книги
Маъруф Расули (1900—1937) с 1923 года работал в
Наркомпросе Туркестанской республики заместите-
лем председателя Главка по профессиональному об-
разованию. С 1924 года, когда произошло админист-
ративное размежевание Средней Азии, он — заве-
дующий Самаркандским областным отделом народ-
ного образования, в 1925 году — редактор газеты «За-
рафшон», в 1926—1928 гг, — начальник Политпрос-
ветотдела Наркомпроса Узбекистана. В функции Нар-


5
комата просвещения тогда входило и руководство
литературой и искусством. В 1931—1933 гг. М. Расули
заведует в Душанбе Госиздатом Таджикистана. Этот
неполный послужной список говорит о значитель-
ности этой личности как в Узбекистане, так и в Тад-
жикистане. И еще о том, как национальная интел-
лигенция джадидской формации, свободно и широ-
ко мыслящая, не задумываясь, встала на службу об-
разования народа. Именно это — просвещение и куль-
турное воспитание народа — было главной целью
джадидизма изначально. Тогда планы государствен-
ного строительства совпали с целями джадидов. По-
этому-то это было совершенно свободное единение.
Но, как показала история, до поры до времени.


Членом этой большой семьи дома Расули был и
Анкабой Худойбахтов — муж младшей сестры Маъ-
руфа Расули, профессиональный журналист (закон-
чил в 1921 году Туркестанский университет, учился
в 1926—1927 гг. в Москве на журналистских курсах
МГУ), с 1928 года редактор самаркандских газет «За-
рафшон», «Ишчи», редактор и директор партийного
издательства, в 1934 году — председатель Союза пи-
сателей Узбекистана, до 1938 года — руководитель
Государственного Радиокомитета бывшего УзССР.


В этом доме воспитывались братья Рашид и Гани
Абдулло. Первый — впоследствии поэт, второй — дра-
матург и секретарь правления Союза писателей Тад-
жикистана. Оба были в делегации от Союза писате-
лей Таджикистана на первом съезде писателей быв-
шего Союза в 1934 году. Оба — сыновья знаменито-
го, широко известного в культурных кругах Самар-
канда и Душанбе деда Маъсуда Расули (по матери —
Абдулло Абдухоликова), или Мирзо-бобо. Знаток и
собиратель древних рукописей, работавший храни-
телем отдела древних рукописей Самаркандской Го-
сударственной библиотеки, а затем Душанбинской,
он был арестован в Душанбе в 1937 году. Абдулло
Абдухоликов принадлежит в старшему поколению


6
джадидов, к которому относился и М. Бехбуди. Мир-
зо-бобо был свояком Мардонкула Шокарвонова —
друга и сподвижника Бехбуди, принявшего вместе с
ним страшную смерть от палачей бухарского эмира
в 1919 году. Кстати, это и в самаркандском доме у
Мирзо-бобо жил и лечился переправленный из Бу-
хары после эмирской экзекуции Садриддин Айни.


В этих двух родственных семьях Расули и Абдухо-
ликова было репрессировано девять человек. Из них
только Гани Абдулло вернулся живым с Колымы.


М. М. Расули с скрупулёзной точностью расска-
зывает о великой трагедии, разыгравшейся в преде-
лах не только его семейного клана. В книге есть очень
ценные подробности о гибели Бехбуди, жизни Фит-
рата, сведения об участи «националистов» поздней
волны М. Шейхзаде и X. Сулейманова. Автор книги
не пытался исследовать причины этой трагедии, это —
предстоящая задача историков, литературоведов,
философов. Он торопился, как будто чувствуя, что
времени у него осталось немного, высказаться о той
боли, которая не давала ему жить спокойно более
пятидесяти лет. Ему нужно было предать гласности
правду о близких ему людях, исполнить свой долг
сына, внука и гражданина.


Последние слова отца, сказанные ему на проща-
ние: «Не падай духом, сын!», стали завещанием ему
на всю жизнь. Все, кто знал Масъуда Маъруфови-
ча, — а мы проработали с ним больше тридцати лет —
знают его как мужественного и принципиального,
и в то же время очень мягкого и деликатного чело-
века.


Мы, вольнодумцы 60-х гг., собравшиеся под его
руководством в Отделе русской литературы Инсти-
тута языка и литературы Академии наук Узбекиста-
на, который он возглавлял 25 лет, всегда ощущали
на себе его глубочайшую интеллигентность, уходя-
щую корнями не в одно поколение. Благодаря ему
наш отдел стал таким, каким его знали многие: в


7
самые застойные годы здесь царил дух свободомыс-
лия и надежды. Именно здесь работал и сумел осу-
ществить свои труды по восстановлению доброго
имени просветителей-джадидов светлой памяти Эрик
Абдуллаевич Каримов, именно здесь никогда не
жили догматы соцреализма, именно здесь делалась
настоящая наука о литературе: разработки отделом
проблем «русская литература и Восток», «русскоязыч-
ная национальная литература» широко признаны фи-
лологической наукой не только в бывшем СССР,
но и в дальнем зарубежье.


Заканчивая наше краткое предисловие, хотелось
бы сказать следующее: выход народов нашего регио-
на в индустриальный и духовный мир XX века про-
ходил противоречиво и подчас невероятно трагичес-
ки. И в то же время при всех потерях духовного и
нравственного порядка налицо огромные завоева-
ния, прежде всего связанные с социальным осво-
бождением народных низов и их всеобщим образо-
ванием. Не последнюю роль в этом сыграли рефор-
мы джадидов и их деятельность в 1920—1930 годы
на ниве образования народа. Книга Масъуда Маъру-
фовича Расули раскрывает неизвестные ранее стра-
ницы жизни этих людей, и в этом нам видится ее
безусловная ценность.


Паризод Мирза-Ахмедова
О МОЕМ ОТЦЕ


«Военный трибунал Туркестанского военного округа пере-
смотрел дело по обвинению Мару фа Абдурахимовича Расул и и
отменил постановление от 31 декабря 1937 года за отсут-
ствием состава преступления.


22 августа 1956 года. N 4 3340.»


Этот документ бережно хранится в нашем семейном ар-
хиве, потому что речь в нем идет о моем отце, репрессиро-
ванном в сталинские годы.


I часть
ОТЕЦ


Отчетливо помню день 2 октября 1937 года. Са-
марканд.


Настойчивый стук в ворота нашего дома. Мыс
отцом идем открывать их. Во двор вошли вооружен-
ные люди: один в штатском и два солдата. Мне всего
двенадцать лет, и я поражаюсь тому, как побледнел
отец. Ему предъявили ордер на обыск и арест.


Обыск продолжался восемь часов. Перелистывалась
чуть ли не каждая книга в семейной библиотеке, где
было множество восточных рукописей, роскошные
тома издательства «Academia», дешевые книжки дру-
гого издательства тех лет «ЗИФ» («Земля и фабри-
ка») и другие.


Человек в штатском отобрал лишь пять-шесть книг
и несколько групповых фотографий. Хотели аресто-
вать и маму, но она ждала ребенка, и это спасло ее. С
нее взяли лишь подписку о невыезде.


Во время обыска отец держался с достоинством,
дочитал ранее начатую книгу, затем спокойно по-


9
обедал. Когда его уводили, сказал, положив руку на
мою голову: «Не падай духом, сынок». А его после-
дние слова, обращенные к маме, были: «Это недо-
разумение. Проверят — ия обязательно вернусь».


И после случившегося каждую ночь на протяже-
нии многих лет я прислушивался: не постучит ли в
ворота вернувшийся отец. Но тщетно...


Мой младший брат Марат как-то составил генеа-
логическое древо нашего рода. Под ветвистой кро-
ной из имен многочисленного потомства в основе
родословия одно-единственное имя — Расул. По пре-
даниям, передающимся в нашем роду из поколения
в поколение, Расул, родившийся в 1812 году в дале-
ком Курдистане, в зрелом возрасте перебрался в Са-
марканд. Это был курд с курчавыми волосами и ис-
синя черной бородой. Здесь он женился на Хамиде —
белокожей таджичке с каштановыми волосами. У них
родилось пять детей: сыновья Мансур, Абдушукур,
Абдурахим и дочери Мухаррама и Хикоят.


Так от имени прапрадеда — Расули и была обра-
зована наша фамилия.


У младшего сына Расула — Абдурахима — было
десять детей: сыновья Насим, Ориф, Маъруф, Рауф
и дочери Норчучук, Санобар, Мунаввара, Муазза-
ма, Мухтарама и Сарварчучук.


Мой дед по отцу Абдурахим занимался мылова-
рением. Он облюбовал себе участок земли за древ-
ней крепостной стеной Самарканда и организовал
здесь кустарное производство. Его люди закупали и
подбирали по всей округе павший скот и привозили
это сырье на «завод», как громко именовалось
скромное дело Абдурахима. Сырье растапливали в
огромных котлах, затем шипящую массу разливали
в формы, которая, поостыв, превращалась в хозяй-
ственное мыло в виде маленьких пирамидок. Гото-
вую продукцию отправляли в дуканы старого горо-
да.


ю
Из сыновей Абдурахима только у дяди Орифа про-
явилась такая же, как у деда, предпринимательская
жилка. Он открыл на отцовском дворе кондитерское
производство — халвогари. Изготовленные здесь во-
сточные сладости — печак, кандалот, пашмак, хал-
во — продавались даже в новом городе Самаркан-
да — в знаменитом кафетерии «Фураман».


В 1918 году дядя Ориф построил в этом дворе боль-
шой глинобитный дом с обширной, длинной и от-
крытой верандой. Окна в доме смотрели на южную
сторону, и поэтому даже зимой солнце, хоть и сла-
бо, но обогревало комнаты. А летом оно уходило в
зенит, и дом не перегревался даже в самые знойные
часы.


В доме было множество комнат с окрашенными в
голубой цвет двухстворчатыми деревянными став-
нями. В летнюю жару днем окна, выходящие на ай-
ван — веранду, закрывались этими ставнями, и в
комнатах становилось темно и прохладно.


В детстве меня особенно привлекала одна из ком-
нат этого большого дома. В одной из ставен было
крошечное отверстие: угол доски подрезан. Когда на
него попадали солнечные лучи, то на противополож-
ной побеленной стене комнаты, как в кино, появ-
лялись цветные отражения: уменьшенное дерево с
шевелящимися от ветерка листьями, проходящие по
двору и загораживающие свет фигурки людей — толь-
ко они получались вверх ногами. Это было чем-то
вроде цветного кинематографа, правда, немого.


Перед домом разбит цветник с алыми и белыми
чайными розами, фиолетовым ирисом и многими
другими цветами. Дорожки между цветочными клум-
бами посыпаны крупнозернистым красным песком.


В саду, кроме разнообразных плодовых деревьев,
росли также вечнозеленые буксус, арча и туя, кусты
сирени, жасмина, бульденежа и даже какие-то эк-
зотические растения, завезенные неизвестно отку-
да.


11
Перед полуобвалившимся древним крепостным
валом протекал полноводный арык, вдосталь оро-
шая сад и наполняя хауз в глубине сада чистой пи-
тьевой водой. По берегам хауза росли четыре могу-
чих карагача с огромными густыми шарообразными
кронами. Чуть поодаль стояли кипарисовые деревья
с плотной, чешуйчатой хвоей. Здесь в теплое время
года расстилались ковры и курпачи. (Спустя годы этот
хауз стал местом трагедии для нашей семьи).


Старшая дочь Орифа, Мушаррафа Касимова, за-
служенная артистка Таджикистана (вдова народного
артиста Мухаммаджона Касимова) вспоминала о
том, что в комнатах того дома стояли разные евро-
пейские музыкальные инструменты: рояль, клаве-
син и граммофон с большущей трубой. Игре на фор-
тепиано членов семьи обучала одна русская пианис-
тка. Но это продолжалось недолго, потому что между
женой Орифа и этой женщиной произошла ссора,
закончившаяся семейным скандалом. Вскоре огром-
ный рояль, смешно задравший к небу свои три нож-
ки, водрузили на арбу и увезли, чтобы продать.


Продукты для своей довольно большой семьи и
многочисленных гостей покупал сам дед Абдурахим.
По утрам он седлал своего крепкого осла и отправ-
лялся на базар. Возвращался оттуда с хурджуном —
переметными сумами, полными снедью.


Бабушка — ее звали Икбол — во внутреннем дворе
в больших чугунных и медных котлах варила обеды
не только для своей семьи и гостей, но и для многих
наших родственников, живших постоянно в этом
доме. О ней много лет спустя написал мой дядя —
Гани Абдулло:


«Она сама вела все хозяйство, хотя много невес-
ток жили тут же, рядом с нею. С ними со всеми у
бабушки установились ласковые дружелюбные отно-
шения. Невестки чрезвычайно уважительно относи-
лись к ней и порывались на каждое ее добро отве-
тить еще большим добром. Я не припомню такого,


12
чтобы между этими женщинами происходили ссоры
или же скандалы. Конечно, первопричина всего этого
заключалась в авторитете зятя, который-задавал тон
для такой мирной атмосферы в этой семье» (Из ар-
хива писателя).


Зятем дяди Гани был мой отец — Маъруф Расу-
ли.


Все скоропортящееся съестное бабушка хранила
под большой Плетеной корзиной, перевернутой и
поставленной на хорошо утрамбованную и политую
водой землю. Под ней всегда стояли в рад блюда со
свежим, засоленным и вареным мясом, молочными
продуктами — пресное и кислое молоко, творог-чак-
ка и другие. Здесь постоянно гулял сквознячок, и
съестное сохранялось даже в жару.


Были другой способ хранения снеди в летнее вре-
мя. Яма, заполненная еще с зимы снегом и льдом,
служила все лето своеобразным ледником. В жару го-
товили «роҳати жон»: перемешивали сливки, патоку
из винограда и кусочки льда. И местное мороженое
готово.


Наша улица называлась странно — Дорога на бой-
ню, хотя она и вправду вела на мясокомбинат. Рано
утром у нас раздавался стук в калитку: предлагали
дымящиеся блюда с бараньими ножками, хасибом,
требухой и прочими вкусными яствами, которые ва-
рились всю ночь и поспевали как раз к завтраку.


Накануне древнего народного праздника Навруз
у нас во дворе, как и во всех других домах города,
варили сумалак. Всю ночь женщины не спят, поме-
шивая варево половниками на длинных ручках и рас-
сказывая друг другу сказки, предания и легенды.


На угощение приглашали всех родственников и
соседей.


Варили на Навруз и халису (халим) — кашу из
очищенных зерен пшеницы и бараньего мяса. Лепи-
ли пельмени с начинкой из свежих душистых трав:
мяты — пудины, щавеля, молодого клевера и дру-


13
гой зелени. Пекли пирожки с этой зеленой начин-
кой, жарили слоенные пирожки с мясом.


На весенний праздничный дастархан ставили семь
видов блюд, названия которых начинаются с буквы
«с»: зерно, проращенное на тарелке (сабза), масли-
ны (санджид), яблоки (себ), уксус (сирко), семена
гармалы (сипанд), чеснок (сир) и солодовые кон-
феты, обсыпанные толченым миндалем (сухон). Го-
товили и другое блюдо — гуджу из семи видов зла-
ков или из джугары — сорго. Как теперь понимаю,
эти ритуальные блюда имели отношение к культу
плодородия.


Кроме того, на стол подавали простоквашу, мо-
локо, сыр, чашку с водой и плавающим листом, со-
суд с розовой водой, фрукты, орехи, миндаль, фис-
ташки. Зажигались свечи.


Навруз обычно длился две недели. Устраивались
народные гуляния — сайил. Это были дни всеобщего
веселья. Звучала музыка карнаев и сурнаев, свое ис-
кусство демонстрировали певцы и музыканты. По-
всюду проходили традиционные игры и соревнова-
ния: состязание всадников — пойга; козлодрание —
улок или купкари; борьба — кураш, когда на ковер
выходят силачи со всей окрути; свою ловкость и бес-
страшие демонстрировали канатоходцы. Молодежь
поет и танцует. Исполняются частушки-лапары — хо-
ровое пение, когда попеременно поют парни и де-
вушки; звучат шутки-прибаутки, состязания остро-
словов — аския. Народные сказители — бахши испол-
няют древние дастаны.


Так весело и радостно народ встречал весеннее
обновление природы. Мальчишки гурьбой ходили по
дворам, пели песни о приближающейся весне. А в
руках бережно несли первые подснежники. Везде их
встречали радушно, угощали сладостями.


А взрослые убирали дворы, сажали деревья и ви-
ноградники, навещали родных и близких, делали
подарки друг другу, посещали могалы близких и дру-


14
зей, прощали друг другу все взаимные ссоры, раз-
доры и обиды.


... Наш дом и поныне стоит на своем месте. Прав-
да, давно уже иссяк некогда бурный арык, и поэто-
му засыпан водоем, высохли карагачи и кустарни-
ки, дававшие спасительную тень, здесь больше не
растут диковинные растения. Теперь двор, сад и цвет-
ники поливаются из водопроводного шланга, а в саду
построили свои дома новые поколения нашего рода.


Мой отец, Маъруф Расули, родился в 1900 году,
учился в школе при мечети, потом два года — в рус-
ско-туземном училище.


В 1918 году в Самарканде была открыта первая
советская школа. Заведующим этой школы был за-
мечательный педагог-новатор Абдукодир Шакури,
а мой отец, Маъруф Расули, стал его помощником
(хальфой).


Здесь-то отец впервые увидел мою мать.


В школе Абдукодира Шакури обучались и девоч-
ки, тогда еще закутанные в паранджу. Здесь учились
младшая сестра отца, моя тетя Мухтарама, а также
дочери Абдуллы Абдухоликова: моя будущая мать —
Мухаррама и ее сестренка Музаффара. Мухтарама
исправно передавала книги, посылаемые ее братом
для чтения Мухарраме, и обратно — прочитанную
книгу от нее — ему, а между страниц этих книг ле-
жали... любовные послания.


Наконец, Маъруф Расули послал сватов в квар-
тал Суфи Розик — к Абдулле Абдухоликову. По се-
мейным преданиям, мой будущий дед, услышав это
предложение, радостно воскликнул: «За Маъруф-
джоиа?! Да за него готов выйти замуж я сам, если б
был девушкой!»


Характер моего отца был чрезвычайно мягким,
сочетавшимся с уважительностью и деликатностью
в общении с людьми. Открытость и раскованность в
обращении, неподдельный интерес к каждому собе-


15
седнику привлекали к нему многих. С ним дружили
и к нему тянулись все, с кем он встречался на жиз-
неном пути.


Из биографии Садриддина Айни известно, что
весной 1917 года по приказу бухарского эмира он
был наказан 75 ударами плети. После такой экзеку-
ции писатель долго лечился в военном лазарете го-
рода Кагана, а затем отправился в Самарканд, где
его на дальнейшее излечение взял в свой дом в квар-
тале Суфи Розик и мой дед по материнской линии
Абдулло Абдухоликов.


Младший сын моего деда, Гани Абдулло, вспо-
минал:


«Ветрена с Айни, пожалуй, одно из самых ярких
воспоминаний моего детства. Это было в самарканд-
ском квартале Суфи Разык в 1917году... я увидел, как
по улице движется фаэтон. В нем сидели мой отец и
какой-то незнакомый человек...


Его звали Садриддин Айни, с этого дня он должен
был жить в нашей семье...


Однажды, пересекая внутренний дворик, я увидел,
что окно в комнату гостя распахнуто, а сам гость,
раздетый до пояса, сидит спиной к окну. Я замер от
ужаса: никогда, пи у одного человека я не видел та-
кой спины. Она была покрыта подсыхающими крова-
выми струпьями.


Потом отец рассказал мне, что это следы побоев,
которые перенес Айни в эмирской тюрьме» (Газета
«Социалистическая индустрия», 24 апреля 1978 г.)


А вот что пишет обо всем этом сестра Гани Аб-
дулло, моя тетя Музаффара Касимова:


«Самое яркое воспоминание детства: мой отец,
человек образованный, работающий в отделе рукопи-
сей публичной библиотеки Самарканда, привез в дом
только что освобожденного красноармейцами из Бу-
харской тюрьмы Садриддина Айни. Первые дни он не-


16
подвижно лежал на животе, потому что спина его
была окровавлена от побоев, на ней почти не было
кожи. И мы всей семьей ухаживали за ним. Я приноси-
ла бульон, садилась на корточки и поила больного. Когда
он немного поправился, сразу стал писать. Я спросила
его: «Почему ты все время пишешь?» Он ответил:
«Потому что я поэт».


Покидая наш дом, Айни написал мне на платке
стихотворение, первые строки которого были напол-
нены болью за страдания, перенесенные народом, пос-
ледние— верой в его светлое будущее».(Газета «Ве-
черний Душанбе», 2 апреля 1977 г.)


Сам писатель Садриддин Айни в воспоминаниях
«Коротко о моей жизни» неполно излагает действи-
тельные факты, утверждая, что в Самарканде его
пригрел только учитель Исматулла Рахматуллаев.
Можно понять Айни, не упомянувшего в годы куль-
та личности также и фамилию репрессированного
Абдуллы Абдухоликова, в доме которого он жил и
лечился в самый тяжелый для него период.


Интересной личностью был свояк Абдуллы Аб-
духоликова — Мардонкул Шокарвонов. Оба они были
женаты на сестрах — Курбоной и Анбарой. Шокар-
вонов часто пропадал в русской части города на ка-
ких-то собраниях. (Наверное, он состоял членом ка-
кой-то политической партии, ведь уже в начале века
в Самарканде действовали местные партийные орга-
низации социал-демократов, социал-революционе-
ров, конституционных демократов и др.)


Моя мама рассказывала, что, когда она была еще
совсем маленькой, дядя Мардонкул брал ее на руки
и подходил к географической карте, висевшей на
стене его кабинета. Он знакомил ее с городами, ре-
ками и горами нашей земли. А географические кар-
ты в то время в мусульманских домах были еще боль-
шой редкостью.


Мардонкул Шокарвонов был соратником знаме-
нитого самаркандского просветителя Махмудходжи


2 - 2128


17
Бехбуди. Пьеса М. Бехбуди «Отцеубийца» (1911) в
свое время имела широкую популярность. Любитель-
ская театральная труппа из Самарканда в 1914—1916
годах побывала с этим спектаклем во многих горо-
дах края: Ташкенте, Бухаре, Коканде, Андижане,
Намангане, Каттакургане и др.


В 1919 году Махмудходжа Бехбуди вместе с Мар-
донкулом Шокарвоновым и Мухаммадкулом, сы-
ном Уринбоя, оказались на территории эмирата Бу-
хары. Здесь они были схвачены и по приказу эмира
казнены в городе Карши.


Профессор М.Вахабов писал об этих событиях в
духе тогдашней вульгарной социологии: «Бехбуди и
Мардонкул были отправлены в Париж для участия в
Мирной конференции от имени буржуазных национа-
листов Туркестана. Как известно, в пути они были
захвачены бухарским эмиром и казнены как сторонни-
ки реформы ислама». (Вахабов М. Формирование уз-
бекской социалистической нации. Ташкент, Госиз-
дат УзССР, 1961, с. 312)


Доцент Ахмад Алиев познакомил читателей жур-
нала «Гулистон» с одной забытой публикацией на-
чала двадцатых годов, сделанной по горячим следам
той трагедии. Это — завещание Бехбуди, опублико-
ванное в журнале «Инкилоб»(«Революция») за 1922
год, № 1, и сопровождавшееся такой справкой:


«Самарканд. Ходжи Муин Шукурулло-оглы. 7 янва-
ря 1922 года. О том, как погиб муфтий Махмудход-
жа Бехбуди, и его письменное завещание.


25 марта 1919 года Бехбуди-эфенди со своими со-
ратниками Мардонкулом Шомухаммад-оглы и Мухам-
мадкулом Уринбой-оглы прошли из Самарканда на земли
Бухары, а что с ними было дальше — об этом до сих
пор ничего не было известно и говорилось всякое. Де-
лались разные предположения. Наконец, стало ясно,
что Бехбуди-эфенди с этими двумя спутниками яви-
лись жертвами изверга эмира Олим-хана и его зарвав-
шихся беков. Когда это предположение окончательно
утвердилось и прошел год с момента исчезновения на-


18
ших почтенных шахидов, погибших за правое дело, 25
марта 1920 года в Самарканде состоялся траурный
обряд. В прошлом 1921 году, в марте месяце, прибыв-
ший из земель Бухары товарищ Хаджимурод Худой-
берди-оглы принес достоверные сведения о том, как
его светлость Бехбуди и его соратники эфендии Му-
хаммадкул и Мардонкул были убиты в Карши мест-
ным беком Тогай-беком.


В день, когда началась бухарская революция, това-
рищ Хаджимурод был отправлен из Самарканда с офи-
циальным поручением в Шахрцсабз и Китаб, а оттуда
с одним заданием он прибыл в Карши и служил там
месяцев 6—1. За это время он совершил многое и мно-
гое повидал. Эфенди Хаджимурод смог получить ин-
тересные сведения о Бехбуди и его спутниках от
17-летнего ферганца Содикджона — доверенного слу-
ги каршинского бека, прослужившего у него уже неко-
торое время. Бехбуди и его соратники вначале были
задержаны в Шахрисабзе, примерно через два месяца
отправлены в город Карши, несколько дней содержа-
лись в зиндане и затем были казнены упомянутым То-
гай-беком.


Когда они еще томились в зиндане, надзиратель
Ахмад и его слуга Содикджон тайно беседовали с Бех-
буди и его товарищами, узнали, кто они такие, и все
время справлялись о них. Наконец под влиянием бесед
с эфенди Бехбуди, эти двое слуг стали их привержен-
цами и почитателями. Однажды по их просьбе бек
вызвал к себе Бехбуди с сотоварищи и спросил: «Как
вы попали в мои руки?». На что Бехбуди ответил:
«Мы выехали из Самарканда, чтобы поклониться Бай-
ту ллоху (гробнице пророка Мухаммада). В дороге нас
задержали эмирские чиновники, заявив, что якобы
мы — «джадиды, кяфиры и шпионы». Пусть проверят.
Тогда станет ясно, что мы невиновны.»


В публикации сказано, что когда надзиратель зил-
дана Ахмад пытался оправдать и защитить заклю-
ченных, бек заявил угрожающе, что «приговорен-
ных к смерти джадидов до сих пор было трое, а те-


19
перь их будет четыре» и что он только дожидается
повеления эмира об их казни.


«Через несколько дней Содикджон сообщил эфен-
ди Бехбуди, что бек уже получил приказ эмира о каз-
ни. Тогда эфенди Бехбуди, потеряв всякую надежду
на спасение, написал нижеследующее завещание, от-
дал его Ахмаду для передачи Содикджону и умолял,
чтобы во что бы то ни стало доставили это завеща-
ние в Самарканд. Под завещанием поставили свои под-
писи сам эфенди Бехбуди, затем эфендии Мардонкул
и Мухаммадкул. Завещание таково:


«Эй, мои товарищи и сыны на ниве просвещения
Туркестана! Хоть сам я и пленник, думаю о вас и
завещаю вам!


Мои любимые товарищи — слушайте мои слова! Уже
два месяца мы в плену в Бухаре и вот последние 10
дней находимся здесь (в городе Карши) в руках этих
тиранов. Нас обвиняют в том, что мы джадиды, кя-
фиры. Якобы шпионили среди нукеров. Сомнительно,
чтобы мы смогли вырваться отсюда.


Мои товарищи — Сиддики, Айни, Фитрат, Курби,
Акобир Махдум и мои сыны Вадуд Махдум, Абдулко-
дир Шакури — вам завещаю. Будьте благосклонны к
учителям, работающим на ниве просвещения. Помо-
гите просвещению! Прекратите распри! Не позволяй-
те остаться неграмотными детям Туркестана. Все
делайте вместе с обществом. Всем покажите пути
свободы! Вспоминайте нас, погибших за просвещение!
Немедленно отправляйтесь на землю Бухары. Немед-
ленно добейтесь свободы! Требуйте с тиранов-беков
за нашу кровь! Утвердите просвещение на земле Буха-
ры! Откройте школы, названные нашими именами.
Тогда мы сможем спокойно спать в наших могилах.
Передайте привет моим сынам! Позаботьтесь о се-
мьях этих моих соратников. Это письменное завеща-
ние я отдал Ахмаду».


Через три дня после написания завещания эфенди
Бехбуди со спутниками, а также Ахмад были оконча-


20
тельно приговорены к смерти. Их вывели в царский
сад неподалеку от зиндана. Здесь им объявили о казни
и заставили их вырыть для самих же себя четыре мо-
гилы. Тогда эфенди Бехбуди и его товарищи попросили
разрешения совершить ритуальное омовение перед
молитвой и чтением Корана. Но в этот миг появи-
лись безжалостные палачи, не позволившие им помо-
литься. И первым отрезали голову эфенди Бехбуди,
прямо на молитвенном коврике. Эфенди Мардонкул,
Мухаммадкул и Ахмад, читая символы веры мусуль-
ман, ожидали своей смерти. Палач отрезал головы
каждому из них...


Слуга бека Содикджон видел эту казнь от начала
до конца и, так как он стал почитателем эфенди
Бехбуди, то записал в тетрадку обо всем этом собы-
тии, а у него переписал товарищ Хаджимурод...» (Али-
ев А. Кдтл этилган адиб. Журнал «Гѵлистан»,1988,
№ 10, 19-20 б.)


Город Карши в конце двадцатых годов был пере-
именован в город Бехбуди и так назывался вплоть
до 1936 года, пока не начались массовые сталинские
репрессии.


Дочь Мардонкула Шокарвонова,Сурайё Мардон-
кулова, оставшаяся круглой сиротой, воспитывалась
в семье моего отца.


В 1918—1919 годах в Самарканде организуются
многие молодежные кружки. И мой отец Маъруф
Расули организовал в старогородском районе кру-
жок прогрессивной молодежи.


Председатель Самаркандского городского совета
ветеранов труда Рахим Шокирбеков написал о моем
отце целую статью, начинающуюся такими строка-
ми:


«Очень символично, что память об этом человеке
увековечена в названии школы. Он отдавал много сил
просвещению народа...


Помню, в сентябре 1925 года состоялось большое
собрание работников печати... Много было ораторов
на том собрании. Flo особенное впечатление произве-


21
т на меня, да и не только на меня, пламенная речь
журналиста Маруфа Расули...» (Шакирбеков Р. Веч-
ный бой. «Ленинский путь», 9 января 1970 г.)


С 1923 года отец начал работать в Наркомпросе
Туркреспублики в Ташкенте, был заместителем пред-
седателя Главпрофобра Наркомпроса, заведовал Са-
маркандским областным отделом народного образо-
вания в 1924 году. Во многих номерах журнала «Ма-
ориф ва ӯкитғувчи» («Просвещение и учитель»),
выходившего в эти годы, печатались статьи Маруфа
Расули. Старые самаркандские педагоги и сейчас по-
мнят, как много сделал он для развития народного
образования, подготовки учительских кадров, орга-
низации и развития сети культурно-просветительс-
ких учреждений. В 1925 году Маруф Расули стал ре-
дактором газеты «Зарафшон» и одновременно при-
ложения к ней — журнала «Машраб».


Много сил отдавал отец воспитанию молодых
журналистов, когда он стал начальником политпрос-
ветотдела Наркомпроса бывшей Узбекской ССР
(1926—1928). К Наркомату просвещения тогда отно-
силось и руководство литературой и искусством. Отец
руководил работой писателей, актеров и других ра-
ботников искусств, помогал им, как мог, всегда был
в курсе их творческих дел.


В нашем доме часто бывали Садриддин Айни,
Хамза Хаким-заде Ниязи, Абдулла Кадыри, Абду-
рауф Фитрат, Абдулхамид Чулпон, Рамзи, Боту, Зиё
Саид, Комил Алиев, Уйіур, Хамид Алимджан, Ва-
дуд Махмуд, Тамара Ханум, Мухиддин Кари-Яку-
бов, Анкабой, Мутаввакил Бурханов, Мардон На-
симов, а также наезжавшие из Таджикистана —
Мирзо Турсун-заде, Абдусалом Дехоти, Рахим Хо-
тим и многие другие известные и уважаемые люди.


Дом отца был своеобразным литературным сало-
ном, где оживленно обсуждались актуальные твор-
ческие проблемы.


Расскажу об одном из тогдашних литераторов,


22
Анкабое, впоследствии ставшем членом нашей се-
мьи. Недавнюю газетную публикацию о нем предва-
ряет такая справка:


«Работавший редактором газет «Зарафшан», «Ёш
ленинчи» и «Ишчи», председателем Союза писателей
республики и руководителем Государственного радио-
комитета Узбекской ССР Анкабой Худайбахтов как
«враг народа» 5 октября 1938 года был приговорен к
расстрелу с конфискацией имущества» (Усмонов И.
Анкабой. «Ленин йӯли», 23 август 1990 й.).


Жизнь Анкабоя оборвалась в 35 лет. Родился он в
1903 году в горном кишлаке Юмалакбош Джизакс-
кой области. Оставшегося круглым сиротой мальчи-
ка обучили старой грамоте кишлачные муллы — Джу-
макул и Кум. С 1918 года Анкабой стал учиться в
Джамбае, в открывшейся здесь национальной шко-
ле-интернате, где директором был Мирзаходжа
Урунходжаев. Здесь же учился и земляк Анкабоя,
будущий поэт Бахром Ибрагимов. (О нем речь пой-
дет впереди.)


После окончания школы-интерната Анкабой по-
ступил в Туркестанский университет в Ташкенте.


Здесь, с публикаций в газетах «Туркистон», «Кам-
багал товуши» и «Зарафшан» и началась его журна-
листская деятельность. Вскоре Анкабой был пригла-
шен на работу в Самарканд, в редакцию газеты «За-
рафшан». Не прошло много времени, как его назна-
чили редактором молодежной газеты «Ёш ленинчи»
(1924).


Автор статьи, Илхом Усмонов, сообщает такие
подробности жизненного и творческого пути Анка-
боя:


«В мае 1925 года в его личной жизни произошло
радостное событие. Благодаря своему единомыслию с
одним из самаркандских просветителей Маруфом Ра-
сули, Анкабой сблизился с его семьей. Мы не ошибем-
ся, если скажем, что искусный журналист и перевод-
чик Маруф Расули во многом стал наставником для


23
Анкабоя. И такое их сотрудничество переросло в друж-
бу. Кроме того, сестра М. Расули, Мухтарама согла-
силась выйти замуж за Анкабоя. Образованная, обла-
дательница богатого духовного мира Мухтарама,
отдавшая свое сердце редактору газеты «Ёш ленин-
чи», не ошиблась в своем выборе. Люди, хорошо запом-
нившие те дни, вспоминают, что свадьба Анкабоя и
Мухтарами прошла очень торжественно». (И. Усмо-
нов Анкабой. «Ленин нули», 23, 24, 25 ва 28 август
1990Й.).


Бракосочетание Анкабоя и Мухтарамы стало пер-
вой «красной свадьбой» в древнем Самарканде, когда
впервые мужчины и женщины, сидя рядом за праз-
днично накрытыми столами, радостно отмечали это
событие.


В 1926—1927 годах Анкабой учился в Москве, на
журналистских курсах. Вскоре вышло в свет его по-
собие на узбекском языке для начинающих литера-
торов — «Как писать стихи и рассказы».


Отозванный с учебы в Самарканд в начале 1928
года, Анкабой назначается редактором — сначала в
газету «Зарафшан», где ему и раньше приходилось
работать, а затем — в газету «Ишчи» («Рабочий»). В
конце 1929 года редакция этой газеты переехала в
Ташкент, куда с семьей перебрался и Анкабой.


Непродолжительное время он работал главным
редактором партийного издательства, а позже и его
директором. Он пробует свои силы в драматургии и
пишет пьесы под названиями «Шодмон» и «Армон».
Особенно популярной стала его первая пьеса, по-
ставленная на сцене театра имени Хамзы.


Однако сильнейшему остракизму подверглось дру-
гое произведение Анкабоя — «Азбука узбекских пи-
сателей и журналистов». Некто М.Хасанов опубли-
ковал на страницах газеты «Кизил Узбекистан» боль-
шую статью под названием «О книгах двух врагов»
(«Икки душман китоби ҳақида»). Автор статьи опол-
чился против Анкабоя за то, что он посмел одобри-


24
тельно отозваться о романе Абдуллы Кадыри «Ми-
нувшие дни» и открыто высказать свою искреннюю
симпатию к Фитрату. Рецензенту не понравились и
теплые слова Анкабоя, сказанные в его книге о сти-
хах Чулпона. Вообще М.Хасанов никак не мог взять
в толк, почему произведения этих «писателей-по-
путчиков, враждебно настроенных против нашего
строя», преподносятся в книге Анкабоя как пример
для глубокого изучения и подражания.


В Узбекистане вплоть до разоблачения культа лич-
ности Сталина нельзя было печатать произведения
многих писателей, которые посещали наш дом и за-
тем безвинно погибли во время массовых репрессий.


В развитии узбекской и таджикской литератур на-
чала 20 века важнейшее значение имело новое об-
щественное течение — просветительство, известное
под названием «джадидизм».


Это было универсальное движение, возникшее у
татар Крыма и Поволжья, в Азербайджане и Туркес-
тане.


Вначале это было узкое культурническое движе-
ние за реформу старой системы мусульманского ре-
лигиозного обучения, за новометодную школу, не-
обходимость европейского образования для мусуль-
ман. И в Туркестанском крае, и в вассальных хан-
ствах Бухары и Хивы появились печатные учебники
для мусульманских школ; было организовано литог-
рафирование учебников в Ташкенте. Новометодны-
ми стали называться те мусульманские мактабы, в
которых средневековый индивидуальный метод обу-
чения был заменен классно-урочной системой, бук-
вослагательный метод («складывались» не звуки,
обозначенные буквами, а условные названия
букв) — звуковым с помощью литографированных
букварей. В классах появились географические кар-
ты, глобусы и другие наглядные пособия.


Особое значение имело улучшение гигиенических
условий — ученики сидели за партами, а не на полу,


25
в хорошо освещенных и натопленных классных ком-
натах, были введены перемены между уроками, от-
менены телесные наказания. Объем знаний в ново-
методных мактабах был невелик. Их учебный курс
обычно не превышал четырех лет. Около половины
времени затрачивалось на изучение религиозных
книг.


Но постепенно джадидизм, перешагнув за перво-
начальные узкие рамки культурнического движения,
приобрел ярко выраженную политическую окраску.
Это течение захватило преимущественно средний
класс и демократическую интеллигенцию; к нему
примкнули также некоторые представители мусуль-
манского .духовенства.


Джадиды — молодые поэты и прозаики — основ-
ную свою задачу видели в распространении идей доб-
ра, знаний, справедливости, милосердия. Считая про-
светительскую деятельность первостепенной задачей,
они в своих произведениях утверждали,что все не-
счастья народа Туркестана — от его темноты, нео-
бразованности, и только знания, просвещение —
единственное средство достижения благоденствия,
преодоления отсталости. Спасение нации они видели
в просвещении и низших слоев общества.


Программным произведением джадидов явился
трактат «Мунозара» («Диспут») Абдурауфа Фитрата
(1887—1937)—одного из главных идеологов джади-
дизма. Высшее образование он получил в Турции,
закончив в 1910 году Стамбульский университет.
«Рассказы индийского путешественника» Фитрата
были изданы в переводе с таджикского на русский
язык (Абд-ур-Рауф. Рассказы индийского путеше-
ственника (Бухара как она есть). Перевод с фарси А.
Н. Кондратьева. Самарканд, издание Махмуд-ходжа
Бехбуди, 1913). В этом произведении писатель выс-
тупил против общественных порядков в Бухарском
эмирате. Фитрат не только подверг уничтожающей
критике государственное устройство эмирата, но и


26
наметил обширную программу социального, эконо-
мического и культурного преобразования страны.


Одним из ранних произведений писателя, создан-
ных в советский период, явилась сатира «День страш-
ного суда», опубликованная в 1923 году в Москве
на узбекском языке. В тридцатые годы эта сатиричес-
кая повесть была переведена на многие языки наро-
дов бывшего Союза. В этой повести, как и в пьесе в
стихах «Шайтан», он использовал увлекательный,
захватывающий читателя жанр фантастического сна.


Абдурауфу Фитрату принадлежат научные труды
по литературоведению, языкознанию, музыковеде-
нию и др. В 1927 Году Ученым советом Ленинградс-
кого университета ему было присвоено ученое зва-
ние профессора.


Крупнейшим представителем джадидизма был
Чулпон (псевдоним, настоящее имя и фамилия —
Абдулхамид Сулаймон-оглы Юнусов). Современни-
ки называли его «реформатором», «самым крупным
явлением узбекской поэзии после Навои».


Многие его произведения не дошли до нас. В ар-
хивах обнаружена рукопись перевода на русский язык
первой части романа Абдулхамида Чулпона «Ночь и
день», выполненного еще в тридцатых годах извест-
ным писателем Василием Яном на основе узбекской
публикации (Чулпон. Кеча ва кундуз. Роман. Тош-
кент, Ӯздавнашр, 1936).


Имеются сведения о том, что Чулпон завершил и
вторую часть своего романа — «День». Была начата
подготовка ее к печати, однако корректура была изъя-
та во время ареста писателя и до сих пор не обнару-
жена.


Когда в 1972 году к нам в Ташкент из Душанбе
приехал таджикский литературовед Вадуд Махмуд
(тоже репрессированный в 30-годы), он рассказал о
том, как в тридцатых годах ему довелось посетить
дом Чулпона. Они беседовали, как вдруг Вадуд Мах-
муд заметил, что с потолочной балки комнаты све-


27
шивается маленький мешочек. Он поинтересовался,
что это такое? Хозяин дома объяснил, что он сжег
все рукописи своих еще не опубликованных стихот-
ворений и поэм. А в мешочке, мол, находится ос-
тавшийся от них пепел...


В двадцатые и в начале тридцатых годов достиже-
ния узбекской и таджикской литератур были весьма
значительными. Возникли и пока успешно развива-
лись новые для этих литератур жанры: реалистичес-
кая проза, драматургия, литературоведение и кри-
тика.


Об оживленной литературной жизни той поры го-
ворит перечень названий многочисленных журналов,
выходивших не только в столицах Узбекистана (Са-
марканде, а затем Ташкенте), но и во многих дру-
гих городах республики. Это «Аланга», «Ёш шарқ»,
«Ёш калам», «Ер юзи», «Инкилоб», «Маориф ва
ӯқитғувчи», «Муштум», «Машраб», «Таёк», «Тонг»
(Бухара), «Тонг» (Ташкент), «Тонг юлдузи», «Уч-
кун» (Бухара), «Учкун» (Москва), «Учкун» (Наман-
ган), «Шарқ», «Шарқ чечаги», «Кизил тикон», «Ки-
зил йул», «Кизил Хоразм».


Вокруг отца концентрировалось много людей яр-
ких, талантливых, потому что он сам был челове-
ком удивительно общительным, интересным собе-
седником. Под его опекой выросли многие будущие
видные литераторы и работники искусства. Все они
вспоминают Маъруфа Расули как честного челове-
ка, много сделавшего для их творческого роста.


Известный хамзавед профессор Лазиз Каюмов как-
то рассказал, что обнаружил в архивах приказ, по
которому композитор Хамза Хаким-заде Ниязи был
премирован пианино. Этот приказ политпросветот-
дела Наркомпроса Узбекистана подписан Маъруфом
Расули. Таких примеров, которые еще ждут своего
опубликования, наверняка в архивах имеется мно-
жество.


В воспоминаниях Хабибуллы Кадыри (сына узбек-


28
ского писателя Абдуллы Кадыри) приводится сви-
детельство поэта Бахрома Ибрагимова, подписывав-
шегося псевдонимом Йоксил (означает бедняк, про-
летарий):


«В 1928—1932 годах я работал ответственным
секретарем в редакции журнала «Аланга». Близко со-
шелся с прогрессивной интеллигенцией той поры, по-
знакомился со многими писателями и поэтами, уча-
ствовал в их собраниях, беседах, в проводимых состя-
заниях — мушоира. А когда в Самарканд приезжали
писатели из Ташкента (в том числе и Абдулла-ака),
то обычно они останавливались у меня.


Вместе с моим ходжентским другом Шарофджо-
ном Раджаби, — пишет поэт, — мы снимали одну ком-
нату в доме с болохоной в Первомайской махалле, что
находится рядом с Мадраса-и Биби-ханым. Причина
того, почему Абдулла-ака больше предпочитал наше
жилище, заключалась в том, что этот дом — в центре
города, здесь всегда было тихо и чисто. Мы, два дру-
га, еще неженатые, рано уходили из дома и поздно
возвращались. Абдулла-ака же чувствовал себя здесь
как дома, отдыхал, уходил, когда и куда ему вздума-
лось, и сочинял что-то, делая записи на узких лис-
точках бумаги. Видимо, он привык к такой бумаге.


В Самарканде проживал один обеспеченный человек
средних лет по имени Маъруф Расули — любитель и
меценат литературы. Ниже Чоррахи, на улице, веду-
щей в кишлак Дагбит, у него был большой благоуст-
роенный сад. Здесь часто собиралась интеллигенция
той поры, устраивались угощения, собрания и лите-
ратурные вечера. На этих сборищах можно было
встретить таких художников слова, как Садриддин
АиНи, Абдулла-ака, Абдулла Алави, Гулом Зафари, Гози
Юнус, Шакир Сулаймон, Элбек, Санджар Сиддик и
многих других литераторов и их поклонников» (Крди-
рий Ҳ. Отам ҳақида. Хотиралар.) О моем отце. Вос-
поминания. Тошкент, Адабиёт ва санъат нашриёти,
1983, 143 б.).


29
В 1925 году отец помог начинающим узбекским
поэтам Абдулле Алави и Бойсу Кориеву (псевдоним —
Олтой) поехать на учебу в Москву и Ленинград.


Абдулла Алави, занимавшийся в Институте вос-
точных языков в Ленинграде, приехал как-то в род-
ной Пскент. Здесь его племянница Музайяна рас-
сказала о своем желании учиться. Но ее родители не
хотели этого. Абдулла Алави тайком отправил пле-
мянницу в сопровождении своего брата в тогдаш-
нюю столицу Узбекистана — Самарканд. Они яви-
лись прямо в кабинет отца. Выслушав их, он решил:
«Пусть Музайяна поживет в моей семье, будет учить-
ся вместе с моей женой Мухаррамой».


Так будущая узбекская поэтесса и ученый-фоль-
клорист Музайяна Алавия стала вместе с моей ма-
мой заниматься сначала в Институте просвещения,
а затем в Педагогической академии (ныне — Самар-
кандский университет). Она жила в нашей семье, о
чем с большой теплотой пишет в своих воспомина-
ниях.


Судьба Музайяны Алавии в дальнейшем сложи-
лась так. После учебы в Самарканде она вернулась в
родные края, вышла замуж за родственника Лут-
фуллу Алави. Но ее мужа ожидала общая в те годы
участь многих интеллигентов: арест по надуманно-
му, фантастическому обвинению. В тюрьме он на-
учился врачеванию благодаря тому, что его соседом
по тюремной камере оказался профессор медицины.


После десяти лет отсидки Лутфулла Алави вер-
нулся в Ташкент и на всякий случай решил загля-
нуть в свой дом: «Дай взгляну хоть разок на свою
бывшую жену». Он даже не допускал мысли о том,
что за все эти годы жена могла остаться верной ему
и не выйти замуж за другого.


Встретила его теща. Они некоторое время посиде-
ли вместе, ожидая возвращения Музайяны с работы.
А когда она пришла, Лутфулла заторопился уходить.


30
— Куда вы уходите? — спрашивает теща. — Вот
ваш дом, вот ваша жена . Зачем же вы покидаете все
это?


Только после этих слов Лутфулла понял, что все
его опасения напрасны... В семье Алави было трое
детей — Фархад, Мусаввара и Анис. Все они стали
медиками, учеными, каким был и их отец Лутфул-
ла Алави.


Музайяна Алавия много лет работала в научно-
исследовательском Институте языка и литературы,
стала кандидатом филологических наук, автором
сборников стихов и поэм «Мои радости», «Тетрадь
красоты» и монографий «Узбекские народные обря-
довые песни», «Новые частушки». За участие в со-
ставлении изданий произведений узбекского фольк-
лора М. Алавии присуждена Государственная премия
имени Беруни.


Ее дядя, Абдулла Алави, вернувшись с учебы из
Ленинграда в 1929 году, поселился в нашем самар-
кандском доме. У его дочери Рисолат Алави, прожи-
вающей в настоящее время в Ташкенте, хранятся
письма поэта, которые он начинал следующими сло-
вами, адресуя их жене:


«Дорогая Айша! Я живу в доме Расули — начальни-
ка политпросветотдела. Пиши мне по адресу: Самар-
канд, Хайрободская часть, квартал Новый Хайробод.
Расули. Для Алави...»


Поэт был неизлечимо болен. Мои дяди, Рашид и
Тани Абдулло, тогда еще юноши, присматривали за
больным, приносили ему еду и чайник со свежеза-
варенным чаем. Часто они просили его «сочинить
стих». Поэт туг же, экспромтом, записывал в их аль-
бом такие, например, строки:


Гул ва булбуллар билан


баҳорлар ӯтар,


Ёз кетар, куз кетар,


цора қиш кетар.


31
Ҳеч иарса абадиӣ


қолмас жаҳонда.


Ёлғиз эсдаликлар


соқлар замона.


Шунингдек, бу дунёдан


кӯчган замона,


Бу қоларлар биздан


бергаӣ шпиона.


(Пройдет весна вместе


с соловьями и розами,
Пройдет и лето, пройдет и осень,
и эта ужасная зима.
Ничто навечно


не останется в мире.
Только воспоминания


сохранит время.


Весь этот мир


объявшее время
И оставленные приметы


о нас подадут знаки.


Подстрочный перевод)


Абдулла Алави умер в студеном январе 1931 года.


Музайяна Алавия говаривала, что там, где живет
поэт, вокруг непременно рождаются поэты. И дей-
ствительно, рядом с Абдулла Алави выросли поэты —
Рашид и Гани Абдулло. Вначале они писали свои сти-
хи, не без влияния поэтических опытов Алави, на
узбекском языке. А потом, перебравшись в Душан-
бе, тогда перешли на родной таджикский язык.


В 1925 году в доме деда Абдуллы Абдухоликова
случилось большое горе. В его отсутствие в дом про-
никли грабители и убили мою бабушку Курбоной.


Оставшиеся без матери младшие братья мамы —
Рашид и Гани — стали жить в нашей семье. Дедушка
оставил их на попечение моих родителей, а сам пе-
реехал в Душанбе. На воспитание мальчиков силъ-


32
,j ное влияние оказал мой отец, строго следивший за


их учебой и всесторонним развитием.


Гани Абдулло об этом впоследствии вспоминал
[ так:


«Хотя отец у нас был, однако до совершеннолетия
меня воспитывал зять, которого я считал вторым
отцом и никогда не ослушивался. Нас с братом зять
любил сильнее и был даже более заботлив, чем родная
сестра.


Зять был благороднейшим человеком, добродушным,с
удивительно мягким характером и очень гостеприим-
ным. Двери его дома всегда были настежь открыты
для гостей. Их приходило так много, что из-за этих
расходов зять постоянно находился в долгах. Но об
этом никогда ни слова сам не говорил.


Основной его работой была служба в Комиссариа-
те просвещения Узбекистана, но он еще занимался и
переводами, когда позволяло время. Но стоило прид-
ти кому-нибудь из гостей, как он отодвигал работу и
принимал гостя со всеми почестями.


Однажды произошел интересный случай. К зятю
явился один близкий его знакомый и рассказал о своем
затруднительном положении, в которое он попал.
Оказывается, он взялся сделать перевод для комис-
сариата торговли, получил под него денежный аванс,
который давно уже был истрачен, а перевода он так
и не сделал. Теперь эта организация требует от него
представить перевод или же вернуть полученный аванс.
Этот человек никогда в жизни не занимался перево-
дами и теперь, краснея и бледнея, просил у зятя по-
мощи, протягивая ему рукопись. Объем материала был
приблизительно в два печатных листа.


— Хорошо, я сделаю за вас этот перевод, никаких
денег за него мне платить не надо, — ответил ему
зять. — Хотя мне для этого придется отложить свои
дела. Но никогда больше так не поступайте, чтобы
опять не попасть впросак.


3-2128


33
Как я думаю, именно из-за такой душевности и
искренности зятя дом его всегда был полон разнооб-
разных гостей. Я не припомню такого, чтобы на свои
деньги зять хоть раз купил бы себе приличный кос-
тюм. Все, что он носил на себе, было подарено ему
тем или иным другом. Он нисколько не думал о себе.
Все, что имел, отдавал своей жене и детям.


Таков бьиг наш зять Маъруф Расулы. Когда я вырос
и стал сочинять свои произведения, то зять был пер-
вым, кому я читал их и от кого получал советы. У
Расули было очень много друзей, многим он оказал дру-
жескую помощь в их трудную минуту.


В своей общественной деятельности он не пота-
кал ни «правым», ни «левым».


Хотя прошло много лет с того времени, но и сей-
час, вспоминая ту эпоху, все особо отмечают заслуги
Расули, считают его истинным интеллигентом того
времени. (Из архива писателя Гани Абдулло).


Перебравшись жить к нам, братья Рашид и Гани
стали заниматься, как мы тогда шутили, «домаш-
ним просветительством». Вывешивалась семейная
стенная газета с карикатурами. Причем объектом
критики, с карикатурами, чаще всех бывал сам гла-
ва многочисленного семейства — дед Абдурахим. Его
критиковали за скаредность (но это было явно не-
справедливо!), за то, что он не чистил по утрам и
перед сном зубы зубным порошком, а употреблял
насвай — зеленый, жгучий, как перец, табак, зак-
ладывая щепотку под язык... А что было взять с него
прос им о мастерового?


У нас был и домашний театр, которым руково-
дил и сочинял для него пьески Гани Абдулло. Роли в
спектаклях исполняла молодежь, а старшие члены
семьи могли посмотреть представление за неболь-
шую плату. С изумлением распознавали они в загри-
мированных «актерах» своих детей и внуков.


В один из вечеров плату за вход на представление
(ее составила целая горсть медяков) ссыпали прямо


34
в карман висевшего за сценой пальто моего брата
Яхъё — одного из артистов домашнего театра. Утром
он пошел в школу и, к своему удивлению, обнару-
жил в своем кармане сумму, которой он никогда
прежде не обладал. Яхъё тогда славно погулял после
школы, покупая все, что заблагорассудилось его маль-
чишеской душе: мороженое — «роҳати жон», рогат-
ки, игрушечный пистолет и многое другое.


Из этой игры в театр и самодеятельности впос-
ледствии выросли настоящие профессионалы: драма-
тург Гани Абдулло и драматическая актриса Мушар-
рафа Касимова, внесшие заметный вклад в развитие
таджикского театра.


Из воспоминаний Мушаррафы Касимовой:


«В одном большом доме в Самарканде вместе про-
живало несколько наших семей. Мои дяди и тети, их
дети — всех вместе было около шестидесяти чело-
век. Внешний двор обычно был полон друзьями моего
отца, многие были людьми искусства, писателями...
Мулло Туйчи и Ходжи Абдулазиз исполняли песнопе-
ния, затем начинались состязания поэтов.


В дни Навруза и других праздников мама и тети
шили для нас, девочек, нарядные платьица, а мы го-
товили концертную программу. Духовное воспитание
детей считалось в семье главнейшей и святой зада-
чей...


У нас постоянно выходила семейная стенная газе-
та со специальными колонками: «Правильное поведе-
ние», «Критика», «Творчество». По вечерам стави-
лись одноактные пьесы, которые сочинял Гани Абдул-
ло. Роли в спектаклях исполняли мы сами, молодежь.
Зрителями было все семейство, приходили и соседи.
Возможно, что именно в те мгновенья в моей юной
душе утвердилась любовь к искусству...» («Законы
Точикистон», 1989, № 5, с.24).


Деда по материнской линии Абдулло Абдухоли-
кова (1878—1940) внуки называли Мирзо-бобо за


35
его ученость. Он прекрасно разбирался в тонкостях
восточной поэзии, за свою жизнь собрал неплохую
коллекцию древних рукописей и книг и сам иногда
баловался писанием стихов, но это свое занятие от
всех скрывал. Часто во время поэтических диспутов в
нашей семье он читал стихи, принадлежащие, по
его словам, некоему поэту Базми. Лишь некоторые
из его слушателей, вроде моих родителей, догадыва-
лись, что эти стихи сочинил сам дед.


У него был свой круг любителей поэзии. Как вспо-
минает X. Абдуллаев о своем отце, таджикском по-
эте Фаёзе, «в его маленькой часовой мастерской на
Регистане собирались представители передовой ин-
теллигенции Самарканда. В их числе первый редактор
таджикской газеты «Овози тоник» Абдукаюм Курби,
один из организаторов первых советских школ в Са-
марканде и его окрестностях Махмудходжа Бехбуди,
казненный в Карши бухарским эмиром Алимханом, Аб-
дукодыр Шакури, Саид Ахмад Сиддыки (Аджзи), поэт
Мулло Нодир, талантливый языковед и литератор
Абдурауф Фитрат, известный певец народа Ходжи
Абдулазиз Абдурасулев, поэты, учителя, литераторы,
Исматулла Рахматуллаев, Ходжи Муин Шукурулла-
ев, Маруф Расули и другие.


Разгорались литературные споры, звучали строки
Навои, Джами, Ведшія, Хафиза, Хайяма...» («Вечер-
ний Ташкент», 1 июля 1988 г.).


До последнего времени во многих научных тру-
дах неправильное утверждение о том, что среди сред-
неазиатских было распространено народов грамот-
ных якобы было 1,5—2 процента. Доктор юридичес-
ких наук Г. Литвинова, например, договорилась в
статье «Старший или равный», до того что народы
Средней Азии до революции будто бы были «сплошь
безграмотными» (журнал «Наш современник», 1989,
№ 6).


Но последние исследования, проведенные в Уз-
бекистане, показывают, что до Октябрьской рево-
люции грамотных среди населения Средней Азии


36
было 19—24 процентов. Умеющие же читать и писать
по-русски составляли 1,5—2 процента. Остальные гра-
мотные пользовались арабской письменностью (га-
зета «Узбекистон адабиёти ва санъати», 27 октября
1989 г.).


Имена моего отца Маэьруфа Расули и дедушки
Абдулло Абдухоликова теперь часто мелькают в вос-
поминаниях писателей. Так, Кибрия Каххарова пи-
шет о том, как в своем родном Самарканде «...как-
то во время летних каникул зашла в магазин «Тад-
жиккнига». Директором магазина был худощавый вы-
сокий мужнина средних лет в чустской тюбетейке.
Впоследствии сын этого человека — Гани Абдулло —
стал известным таджикским драматургом. Убедив-
шись, что я свободно читаю по-арабски, директор
предложил мне пойти на работу в издательство.


— Понимаете, дочка, такие, как вы, образован-
ные молодые люди нужны нам позарез. Хотите, я прямо
сейчас провожу вас к главному редактору?


Я, не раздумывая, ответила согласием.


Абдуллоджон-ака привел меня в филиал Таджикс-
кого государственного издательства, который раз-
мещался тогда неподалеку от Гур-Эмира. Филиал пред-
ставлял собой очень длинную комнату. В одном ее
конце стоял стол директора, в другом — главного ре-
дактора, а посередине помещались остальные изда-
тельские работники: переводчик, редактор, машини-
стка, корректоры.


Главным редактором филиала работал Садриддин
Айни» («Звезда Востока», 1988, № 4, с. 146).


С близкими, родными мой дед был очень внима-
телен, заботлив и нежен. Однажды, вернувшись из
школы, я объявил дома, что учительница требует от
учеников писать непременно в тетрадях в косую ли-
нейку, а их нигде нет. Расстроенный, я лег спать. А
утром, когда проснулся, первое, что я увидел, это
была стопка так нужных мне тетрадей в косую ли-
нейку, которые дед где-то успел раздобыть ночью и
заботливо положил возле изголовья.


37
Он часто говорил: «Масъуд, ты не горюй. Вот вы-
растешь большой, куплю тебе автомобиль. «Вв-рр!» —
повезет тебя на работу, «вв-рр!» — привезет обрат-
но...» Это он назвал меня, Масъудом, что по-арабс-
ки означает «счастливый».


Мирзо-бобо был чистоплотен сверх всякой меры.
Когда он приходил к нам, то под струей воды, ко-
торую ему поливали из офтоба — кувшина с длин-
ным носиком, он плескался целые полчаса, если не
дольше.


Все знали, что он любитель выпить, и поэтому
перед едой для него на стол обязательно ставили гра-
финчик с водкой и рюмки. Дед брал в руки каждую
рюмку и подолгу протирал ее салфеткой, смотрел
внимательно на свет, не осталось ли на стекле како-
го-либо пятнышка?


Про него сочиняли разные анекдоты. Например,
он любил рано утром собственноручно покупать на
базаре каймак. Однажды, когда он, завтракая, об-
макнул кусочек лепешки в каймак, то зацепил во-
лосок серого цвета. Тут же дед перестал кушать, ап-
петита как не бывало, и он направился с касой кай-
мака в руках обратно на базар, нашел давешнего
продавца каймака и спросил его, не серой ли масти
его корова? «Нет, — отвечал продавец, — корова у
меня черной масти, а вот ишак — тот серый...» Дед в
сердцах сплюнул и вылил на землю содержимое касы.


Своих младших сыновей — Рашида и Гани —в
1925 году Мирзо-бобо отправил учиться в Баку. В
20-х — начале 30-х годов значительную помощь Уз-
бекистану в развитии культуры оказывал Азербайд-
жан, потому что древняя культура и языки этих двух
народов очень близки. В Азербайджане, с его разви-
той полиграфической базой, издавались для Узбеки-
стана книги на узбекском языке на латинской гра-
фике, принятой в то время многими народами Сред-
ней Азии, Поволжья, Кавказа и других регионов
страны.


38
В Баку обучались многие посланцы республик
Средней Азии, впоследствии крупные деятели лите-
ратуры и искусства, как, например, народная певи-
ца Халима Насырова, непревзойденный никем «со-
ловей земли узбекской», закончившая там театраль-
ный техникум.


Учился здесь и поэт Бахром Ибрагимов (Йоксил),
затем заброшенный иностранным управлением
НКВД за кордон в сопредельные восточные страны
на целую четверть века. Деятельности этого развед-
чика посвящено несколько книг (Хакимов А. Зада-
ние на всю жизнь. Повесть, 1969; Пармузин Б. До
особого распоряжения. Роман-хроника, 1973 и Злость
чужих ветров. Роман, 1981).


А мы всей семьей поехали в 1928 году в Москву,
куда отца направили учиться в Академию коммуни-
стического воспитания имени Крупской. Подъезжая
к Казанскому вокзалу, можно было увидеть из окна
вагона всю панораму Москвы, со множеством цер-
квей с крестами на позолоченных луковках. С сере-
дины тридцатых годов исторический центр города был
подвергнут бездушной реконструкции, а оставшиеся
церквушки заслонены высотными домами, тогда же
они виднелись, как на ладони.


В тот год широко стала внедряться в нашу жизнь
массовая радиофикация. Из черной картонной тарелки
репродуктора в комнате по утрам раздавались бод-
рые призывы к занятиям гимнастикой, и отец в од-
них трусах делал утреннюю зарядку. Эта привычка
осталась у него на всю жизнь.


Он был добрый, отзывчивый, много работал, но
все же успевал поинтересоваться нашей учебой, ру-
ководил нашим чтением.


И еще одно воспоминание из детства, связанное
с отцом. Когда я в первый раз в жизни попал в боль-
ницу (а это случилось в Москве) и целый месяц ле-
жал там с мамой, папа принес мне невиданную
прежде игрушку — пугач, при стрельбе полыхавший


39
разноцветными искрами. Резиновые пули, ударив-
шись о потолок и стены, подолгу продолжали висеть
там, отваливаясь лишь через довольно продолжитель-
ное время...


Мой дядя по отцу, Рауф Расули, всю свою ко-
роткую жизнь учился — и большей частью за грани-
цей. В начале двадцатых годов интеллигенция Самар-
канда, проявляя заботу о подготовке национальных
кадров для развивающейся экономики и культуры
молодой Туркестанской республики, собрав с состо-
ятельных горожан нужную сумму денег, послала 70
юношей учиться за границу, в Турцию. Еще до рево-
люции в Туркестане сложилась такая традиция: по-
сылать детей из образованных семей учиться в про-
свещенную страну мусульманского Востока — Тур-
цию. (Там Получил литературное образование и Аб-
дурауф Фитрат, об этом я уже упоминал.)


Из Самарканда юношей повезли поездом до Крас-
новодска, там на пароходе переправили в Баку, а
оттуда они попали в Стамбул, где им предстояло три
года жить и учиться. В письмах, присланных домой
из Турции, Рауф Расули восхищенно описывал ве-
ликолепно благоустроенный национальный парк и
другие не мнее интересные достопримечательности
Стамбула.


Турция не показалась чужой страной для послан-
цев Туркестана. Занятия, которые велись на турец-
ком языке, не вызывали особых трудностей, ведь
турецкий и узбекский языки входят в одну и ту же
тюркскую языковую группу. А население Самаркан-
да — издавна двуязычное, здесь свободно говорят как
на узбекском, так и на таджикском языках.


Наших соотечественников обучали в Турции и ев-
ропейским языкам, в частности немецкому, что ока-
залось очень кстати для Рауфа в его дальнейшей учебе.


Некоторые из юношей, уехавших в Турцию в со-
ветское время, продолжили свое образование в Гер-
мании. В начале и середине двадцатых годов Веймар-
ская республика и бывший СССР тесно сотруднича-


40
ли. Так, научными учреждениями двух стран прово-
дились совместные опыты и исследования.


Рауф Расули тоже поехал в Германию и, успеш-
но сдав «обер-экзамен», поступил в Гейдельбергс-
кий университет. Студенты-туркестанцы жили в не-
мецких семьях, чтобы быстрее усвоить немецкий
разговорный язык. Население радушно и тепло от-
носилось к нашим землякам. Поговаривали, что там
у Рауфа была жена-немка и сын.


Закончив университет в двадцать девятом году, с
дипломом генетика в кармане дядя возвратился в
Россию. Однако здесь он тут же был арестован орга-
нами ОГПУ. Его выпустили только через месяц с
условием не выезжать на родину.


Еще 11 марта 1928 года в газете «Туркистон», вы-
ходившей на узбекском языке, в статье под назва-
нием «Нужно больше отправлять учащихся за гра-
ницу» Салимхон Тиллахони писал:


«В 1922 учебном году по инициативе организован-
ного в Ташкенте союза «Кумак» («Помощь»), при по-
мощи правительства Туркестана, энергичности Бу-
харской республики и под покровительством Советс-
кой России 70 учеников из Туркестана и Бухары от-
правились учиться в Германию. Только 70 учеников на
весь 12-миллионный Туркестан! Эта цифра никак не
может удовлетворить нас. Нам нужно действовать
более решительно, чтобы в будущие годы в разные угол-
ки Европы послать тысячи учащихся. Мы должны вы-
растить из своей среды собственных докторов, писа-
телей, редакторов, техников, философов и других боль-
ших людей, способных повести за собой народ. Все
наши совещания и результаты наблюдений приводят
к выводу о неизбежности- отправки детей на учебу в
зарубежные страны» (Цит. по ст. Шерали Турдиева
«Улар Германияда ӯкиган эдилар» (Они учились в
Германии...). «Ёш ленинчи», 30 март 1990 й.).


Шерали Турдиев смог установить, что еще «с 1921
года в Германии обучался один ташкентец по имени


41
Абдулвохид Мурадов... а несколько позже, в августе
1922 года из Ташкента в Германию на учебу част-
ным образом направляются 5 узбеков (среди них одна
девушка по имени Хайринисо Маджидхон-кизи) и
14 татар (среди них 8 девушек)... Из Бухары и Хивы
отправились в Германию молодые люди и среди них
4 девушки: Марьям Джуманияз-кизи, Саида Ше-
рахмад-кизи и др.» (Турдиев Ш. Маърифат қалдирғ-
очлари. Германияда таълим олган туркистошшк та-
лабалар. Первые ласточки просвещения. Туркестан-
цы, обучавшиеся в Германии).» Ёшлик», 1989, № 7,
с. 64—66).


Автор также сообщает: «Для поощрения и матери-
ального обеспечения молодежи Туркестана, обучавшей-
ся в Западной Европе, группа работников просвеще-
ния и культуры Ташкента собрала и отправила им
деньги. Среди этих работников были: туркестанец
Саидносир Мирджалолов (20 тысяч рублей), поэт Аб-
дулхамид Сулаймон (Чулпон) (7500 рублей), Мунаввар
Кори Абдурашидхонов, Шокирджон Рахимы. Кроме
этого, интеллигенция Ташкента провела 2 декабря
литературный вечер и собранные средства (75 тысяч
рублей) также отправила в Германию — Абдулвохиду
(газета «Туркистон», 18 декабря 1922 г.) (Турдиев
Ш. Первые ласточки просвещения. Туркестаыцы, обу-
чавшиеся в Германии, с. 64).


На страницах газеты «Ёш ленинчи» Ш. Турдиев
знакомит читателей с дальнейшей судьбой наших
земляков, обучавшихся в Германии:


«В конце 20-х годов вернувшиеся после учебы в Гер-
мании одаренные химики, врачи, инженеры, генетики,
и педагоги, такие, как Солих Мухаммад, Абдувахоб
Муроди, Саттор Джаббор, Рауф Расули, Хайринисо
Маджиди, Марьям Султонова, по надуманным обви-
нениям были арестованы и стали жертвами репрес-
сий, в то время как они были охвачены величайшим
порывом служения науке. И в результате было приос-
тановлено начавшееся движение по научному и куль-
турному возрождению края на путях развития наци-


42
опальной науки и техники, промышленности, земле-
делия, хлопковых и текстильных фабрик на основе пе-
редового европейского научного опыта. Был нанесен
огромный ущерб для их предстоящего развития и про-
гресса» (Турдиев Ш. Они учились в Германии... «Ёш
ленинчи», 30 марта 1990 г.).


...Рауф Расули после возвращения из Германии
поселился в Москве на Малой Бронной, неподалеку
от зоопарка; у него над входной дверью, как по-
мню, была укреплена металлическая табличка с его
фамилией и инициалами: Р. Р. Расули.


И тогда, чтобы навестить и повидать своих сыно-
вей — Маруфа и долго отсутствовавшего Рауфа, толь-
ко что вернувшегося из-за границы и не могущего
попасть домой, а также чтобы увидеть внука Иззата
(сына Орифа), обучавшегося на юридическом фа-
культете Ленинградского университета, в Москву и
Ленинград отправился из Самарканда сам дед Абду-
рахим. Когда он появлялся среди русского населения
в своем пестром халате с чалмой на голове, обутый
в ичиги, то за ним увязывалась, особенно в Ленин-
граде, толпа любопытствующих мальчишек.


Сохранилась фотография, снятая в Москве, на
которой старик с окладистой бородой и в националь-
ной одежде сидит между своими сынами, одетыми
по-европейски. На Рауфе, вернувшемся из Герма-
нии, — заграничный костюм, с лацкана пиджака
свешивается и уходит в нагрудный кармашек цепоч-
ка от часов; волосы на голове разделены ровным про-
бором.


Отец тоже в костюме, но даже на фотографии вид-
но, что это наш, москвошвеевский костюм. Над вер-
хней губой у него — маленький подстриженный
квадратик того, что осталось от усов. На всех сохра-
нившихся фотографиях отца видно это подобие уси-
ков, что было широко принято тогда.


Вернувшись из России в Самарканд, дед вместе с


43
бабушкой вскоре поехали в Душанбе. Там их стар-
ший сын Ориф развернул свое очередное предпри-
нимательство. Богатый урожай помидоров, уродив-
шийся на тучной душанбинской почве, варился в
огромных чанах. Приготовлялась томатная паста, ко-
торая затем закладывалась в дубовые бочки для дли-
тельного хранения.


До сих пор в живописном душанбинском местеч-
ке Лучоб, где до недавней поры располагалась зона
отдыха для высокопоставленных, собирают урожай
с обширного плодового сада, заложенного в тридца-
тые годы дядей Орифом.


Здесь, в Душанбе, в 1930 году Абдурахима на-
стигла смерть, тихо и покойно. Дед и бабушка всегда
вставали на заре. А тут взошло солнце, его лучи па-
дали на постель деда, спавшего во дворе, под откры-
тым небом, а он все не просыпался. Бабушка оклик-
нула его: что это он лежит под солнцем, а, оказыва-
ется, дед уже скончался, не проснувшись.


Женщины устроили плач по усопшему, провели
обряд очищения умершего от грехов. В траурной бе-
лой одежде, подпоясанные, встав в ряд, они дружно
враз в полупоклоне горестно причитали, и этот пе-
чальный хор хватал за душу. Бабушка Икбол нена-
долго пережила деда и скончалась в 1932 году.


Дядя Рауф, которому не разрешали вернуться на
родину, поступил в аспирантуру Тимирязьевской
сельскохозяйственной академии, причем все всту-
пительные экзамены сдавал на немецком языке.
Лишь в 1936 году ему было разрешено возвратиться
в Самарканд, куда он приехал с молодой женой, на
которой женился в Москве. Вскоре у них родилась
дочь Надима.


Рауф Расули преподавал на биологическом фа-
культете Узбекского государственного университета.
У нас в саду он проводил какие-то генетические
опыты. На делянке росли кусты хлопчатника и дико-
растущего падарарусака, имеющего сходные с хлоп-


44
чатником коробочки, однако розоватого цвета. Рас-
пустившиеся цветы и того, и другого растения обвя-
зывались дядей марлевыми мешочками, препятству-
ющими естественному опылению.


Дядя Рауф бесстрашно, не таясь, рассказывал о
жизни в Германии, о превосходстве ее культуры над
нашей современной культурой и — желчно — о на-
шем позорном отставании от Запада в области науки
и техники, о наших бесконечных очередях за всем и
за вся. Чтобы далеко не ходить за примерами, он
показывал рукой на внушительные здания универ-
ситета и Республика некой больницы, построенных
в нашем городе в конце 20-х — начале 30-х годов по
немецким проектам. Выдержанность технологии,
высокое качество строительства и использованных
материалов — все это обеспечивало комфортность
внутри зданий, да и внешним видом они до сих пор
украшают Самарканд.


После завершения учебы в Москве в 1931 году
отец был направлен на работу в недавно образован-
ную Таджикскую республику.


Мы ехали поездом в самое жаркое время года. По-
мню, как на станции Термез во время остановки
поезда из раскаленных вагонов выбегали люди и ста-
новились прямо в одежде под струю воды, льющей-
ся из толстой загнутой трубы, предназначенной для
заливки паровозов.


Душанбе — столица Таджикской республики, пе-
реименованная в Сталинабад, была больше похожа
на кишлак, состоявший из глинобитных строений. 13
стороне, на пустыре построили Стандартный горо-
док, где мы и поселились. Кругом простирались вы-
жженные солнцем холмы, и среди высохшей травы
прыгали кузнечики, трепыхая оранжевыми крылыш-
ками. Затем мы переехали в многоквартирный дом
на углу теперешних улиц Пушкина и Шота Руставе-
ли.


45
Отец заведовал в Душанбе Госиздатом Таджикис-
тана (1931—1933). Позже он был назначен председа-
телем Оргкомитета союза писателей Таджикистана,
стал редактором нового журнала «Барой адабиёти
социалиста» («За социалистическую литературу»).


Отец был избран кандидатом в члены ЦК КІТ(б)
Таджикистана, ас 1934 года работал заместителем
заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК
КП(б) Таджикистана, инструктором по печати.


Помню, отец ездил в «фордике» тогдашнего вы-
пуска с открытым верхом, он всегда сидел на пере-
днем сиденье рядом с шофером, положив локоть на
дверцу, — таким он мне запомнился. Какой бы вы-
сокий пост ни занимал отец, он всегда оставался
скромным человеком.


Вот воспоминание о моем отце его ближайшего
соратника по работе в Самарканде и Душанбе, од-
ного из старейших и активных участников литера-
турной жизни Таджикистана первых послереволю-
ционных лет, критика и переводчика Рахима Хоши-
ма:


«Маъруфа Расулы можно считать одним из первых
и ранних распустившихся цветов — истинных интел-
лигентов того времени. Он был блестящим оратором,
прекрасно владевшим и фарси, и тюрки, и русским язы-
ками. Это была чрезвычайно справедливая, чистоп-
лотная личность. Погиб зазря...» (Цит. по статье А.
Абдуманнонова и Ф. Шахиди «Одиночество» в жур-
нале «Садои Шарқ». № 4, 1990 г.)


В Средней Азии в те годы очень высоко подско-
чила на рынке цена на зерно и на всю мучную про-
дукцию: хлеб, муку, отруби. Страшный год: ни за-
сухи, ни войны, а голод был рядом, но нашей се-
мье пришлось немного легче, чем другим: из закры-
того распределителя в судках нам приносили обеды.


До сих пор стоит перед глазами, как на мусорной
свалке человекоподобное существо, одичавшее, как
зверь, испуганно оглядываясь, словно собака или


46
кошка, роется в отбросах, торопливо запихивая в
рот объедки. Оно было сущим скелетом, на нем лишь
кожа да кости...


В 1934—1935 годах у нас проводилась кампания за
«хлопковую независимость». Осенью рано зарядили
дожди, начались заморозки. На полях колхозов и со-
вхозов коробочки хлопчатника остались сплошь не-
раскрытыми. Если вы приходили в чайхану, то вам
подавали вместе с чайником чая и пиалой горку ко-
робочек на подносе, чтобы за чаепитием вы нащи-
пали хлопкового волокна.


Из конца в конец по краю проехал В. В. Куйбы-
шев, и, чтобы во что бы то ни стало выполнить план
хлопкозаготовок, по его требованию, дехканам при-
ходилось распарывать собственные одеяла, чтобы
сдать в счет плана стародавнюю, слежавшуюся вату.


Среди гостей отца в Душанбе часто можно было
видеть председателя правления Союза писателей Тад-
жикистана Абулкасима Лахути с женой Цецилией
Бону, многих других писателей и таких литературо-
ведов, как Абдукаюм Зехни, Бахром Сирус.


В это время мы уже жили в Доме правительства по
улице Ленина, рядом с семьями таких руководите-
лей правительства, как Шадунц, Бройдо, Гусейнов,
Абдулло Рахимбаев, Уринбой Ашуров... На простор-
ном дворе Дома правительства, обсаженном деревь-
ями, порослями кустарника, загороженном зеленью
от уличного шума, мы, дети, играли в казаков-раз-
бойников и в другие игры, причем мы с братом Яхъё
почему-то оказывались во «враждующих кланах». Тог-
да мы были убеждены, что «революция родни не при-
знает», что проявление родственных чувств — это
слабость.


Вскоре в Душанбе приехали мамины братья — Ра-
шид и Гани Абдулло. После учебы в Баку они не-
сколько лет занимались в университете Самарканда.
Мне очень нравилось, когда дяди, работая или за-
нимаясь чем-нибудь другим дома, вполголоса напе-
вали при этом понятные мелодии азербайджанских
и турецких песен.


47
Рашид был тонким поэтом-лириком. Свои стихи,
а также статьи он писал как на таджикском, так и
на узбекском языках. Так, в 1933 году на узбекском
языке им была написана поэма о Вахшстрое, кото-
рую в переводе Мунзима напечатали и на таджикс-
ком языке в журнале «Барой адабиёти социалиста» и
тогда же выпустили отдельной книжкой.


Одно из последних поэтических произведений
Рашида Абдулло называлось «Любовь» («Муҳаббат»).
В нем в роковом тридцать седьмом году критик Са-
мад Гани усмотрел «тлетворное влияние символиз-
ма» («Преодолеем результаты вредительства и под-
нимем классовую бдительность на более высокую
ступень». «Барой адабиёти социалиста», 1937, № 7 8.
С. 56).


Гани Абдулло сначала писал на узбекском языке.
Его первый сборник стихов под названием «Строки
строительства» («Қурилиш сатрлари») вышел в Таш-
кенте — Баку в 1931 году. Второй сборник, также на
узбекском языке, назывался «Именем Веддинга»
(«Веддинг номидан», 1933). Затем стали выходить —
на таджикском: сборник «Эхо» («Садо»,1935), по-
эма «Два берега» («Ду соҳил», 1935) и пьесы. За пье-
су о Вахшстрое — «Долина счастья» в 1935 году ему
присудили первую республиканскую премию. Драма-
тургия тогда была новым для таджикской литерату-
ры жанром.


Гани Абдулло был избран секретарем правления
Союза писателей Таджикистана. Братьев делегирова-
ли в 1934 году на 1 Всесоюзный съезд писателей.


Гани Абдулло впоследствии делился своими вос-
поминаниями о первом съезде писателей:


«Столько лет прошло, а мне кажется, что вчера
это было. Словно во сне ехал я в Москву из далекого
Душанбе, который, как считали тогда, был на краю
света...


В составе таджикской делегации, — пишет он, —
на съезд приехали молодые в то время, но уже доста-
точно известные поэты и прозаики М. Миршакар,


48
В верхнем ряду слева направо: Абдухаким Касимов,
Сулейман Ниезов, Маъруф Расули.


В среднем ряду: Вадуд Махмуд, Абдулло Абдухоликов,
Туракул Зехни.


Внизу: Рашид Абдулло, Гани Абдулло.


Маъруф Расули с женой
Мухаррамой
и дочкой Назирой.
1935 год. Ленинград.
Слева направо: Маъруф Расули, Рахим бобо Расули,
Рауф Расули. 1930 год.


Абдулло Абдухоликов (справа)


Рауф Расули (слева),
Рашид Абдулло.
Р. Хашим, Р. Джалил и другие. Среди них я был самым
молодым. Мне было 22 года...


Я хочу рассказать о тех событиях, происшедших
на съезде, которые врезались в мою память и, веро-
ятно, будут интересны читателю...


В дни съезда я побывал на даче М. Горького, где
собрались представители всех братских литератур. Я
был у Алексея Максимовича вместе с С. Айни.


За столом М. Горький продолжил разговор, кото-
рый был в центре обсуждения на съезде. Он сказал,
что нам, представителям национальных литератур,
надо решительно претворять в жизнь главную идею —
консолидацию литератур, превратитъ их в единую,
многонациональную литературу...


Запомнилось мне выступление замечательного
польского писателя Б.Ясенского. Свою творческую
судьбу он связал с советскими республиками Средней
Азии и написал замечательный роман «Человек меня-
ет кожу».


Бруно Ясенскому в начале тридцатых годов было
предоставлено политическое убежище в бывшем
СССР. Однако сталинские репрессии обрушились не
только на наших соотечественников, но и на иност-
ранцев — коминтерновских работников и эмигран-
тов-коммунистов. Бруно Ясенского арестовали в са-
мый разгар работы над новым романом — «Заговор
равнодушных», писавшемся по горячим следам ста-
линских преступлений.


Как рассказывал Гани Абдулло, когда он вернул-
ся с колымской каторги, Бруно Ясенский умер на
его глазах от дизентерии в пересыльном лагере под
Владивостоком.


Гани Абдулло в свои 22 года, когда стал секрета-
рем Союза писателей Таджикистана, и в свои 25 лет,
когда его арестовали, все еще не был женат. За год-
до его ареста в 1937 году в театре имени Лахуги, где
ставились его пьесы, появилась очень красивая, ок-
руженная ореолом таинственности женщина — ба-
летмейстер по имени Марьям. Как оказалось, она
была агентом НКВД.


4-2128


49
Одевалась она всегда эффектно, дополняя наря-
ды кокетливым головным убором сиреневого цвета,
похожим на маленькую чалму. Гани Абдулло снача-
ла вовсе не замечал знаков внимания, которые Ма-
рьям оказывала ему. Наконец, одна из ее новых под-
руг передала моему дяде слова этой красотки, ос-
корбившие до глубины души его мужское самолю-
бие: «Скажите Гани, что он — не мужчина!» Тогда
дядя проявил решительность, чего и добивалась эта
женщина...


Женщина остается женщиной в любых обстоятель-
ствах, ее поступками, как правило, руководят эмо-
ции и нежные чувства. Привязанность Марьям к Гани
была действительно искренней и глубокой.


...В лагере еще долго, особенно по ночам, вспо-
минал Гани эту женщину, свою первую любовь. Он
и не подозревал, что Марьям, аккуратно выполняв-
шая секретные задания НКВД, была расстреляна еще
в 1937 году.


Обстановка внутри партии в тридцатых годах все
более накалялась. Отец замкнулся, стал менее до-
верчивым даже в отношениях с товарищами по партии.


Внутри партийной организации Таджикистана шла
ожесточенная борьба местнических группировок, и
вскоре Маъруфа Расули отстранили от занимаемых
им ответственных постов.


Несколько ранее по инициативе Маъруфа Расули
были организованы переводы произведений В. Ле-
нина на таджикский язык.


В 1934 году отца, как одного из первых перевод-
чиков политической литературы на таджикский и
узбекский языки, послали учиться в Ленинград на
курсы редакторов-переводчиков при Восточном ин-
ституте.


С отцом уехали в Ленинград мама с сестренкой
Назирой. А мы, остальные дети, остались на целый
год одни в Душанбе. Правда, с нами жила также дво-
юродная сестра мамы—семнадцатилетняя Сурайё
Мардонкулова (дочь Мардонкула Шокарвонова). Она


50
уже трудилась на каком-то предприятии, а мы —
Закия, Яхъё и я — учились в русской школе.


Учиться я начал в 1934 году в школе N3. Моей
первой учительницей, как это указано в сохранив-
шемся табеле успеваемости, была Рыкова, к сожале-
нию, я не запомнил имени и отчества. Она привила
мне любовь к русскому языку и литературе. Еще в
первом классе я прочитал несколько толстых книг,
и среди них «Детство», «В людях» Максима Горькою.
Мы выписывали много журналов, и я зачитывался
ими.


К нам домой, к сестре приходили ее школьные
друзья: Леня Шацкий, Женя Шеффер, девочки Нел-
ли и Инна. Леня играл на гитаре и пел романсы, в
его репертуаре были также и такие песни, как «Хас-
булат удалой», «Светит месяц», «Во саду ли, в ого-
роде». Они играли в фантики и вовлекали в эту взрос-
лую игру и нас, малолеток.


Это была самая светлая пора нашего детства. Праз-
дниками становились дни получения посылок от ро-
дителей из Ленинграда. В них, к нашей радости, ока-
зывались то рубашки кремового цвета для нас с бра-
том, то платья для Закии и Сурайё и, конечно, кон-
феты, печенье, мандарины и многое другое. Слад-
кий запах ванили из тех ящиков с посылками до сих
пор ощущается как наяву...


Через год в Ленинград переехала вся наша семья.
Мы жили по улице Герцена, 35. С братом вместе мы
ходили в школу № 14, мимо «Астории», и иност-
ранцы, собравшиеся у входа в гостиницу, иногда
останавливали и расспрашивали нас: их удивлял не-
привычно смуглый цвет наших лиц.


Школа № 14 с мраморными львами на крыльце
помещалась в здании бывшего Морского министер-
ства возле Исаакиевского собора. А когда мы пере-
ехали на другую квартиру по проспекту Володарско-
го и стали учиться в другой школе, то она опять
была под номером 14, так как это уже был другой
район Ленинграда.


51
В Ленинграде уровень занятий в школах оказался
очень высоким. К примеру, такой второстепенный
предмет, как урок пения, проводился в специаль-
ном кабинете, где стоял рояль, учеников знакоми-
ли с музыкой Глинки, Бородина, Чайковского и
многих других классиков.


Как-то зимой, в гололедицу, переходя улицу Гер-
цена, я поскользнулся и упал. В двух шагах от меня
остановился лимузин «линкольн», шофер вышел из
машины, помог мне подняться. Затем посадил в ав-
томобиль рядом с собой, а на задйем сиденье распо-
ложился его начальник, и они привезли меня прямо
к школе. Я лишний раз убедился в том, что ленинг-
радцы — очень вежливый, участливый народ.


Почти каждый выходной день, если позволяла
погода, наша семья отправлялась посмотреть какую-
нибудь достопримечательность Ленинграда: Летний
сад с его матово белевшими античными скульптура-
ми и памятниками писателям (детвора не отходила
от памятника баснописцу Крылову, восседавшему
на постаменте, где были изображены многочислен-
ные его персонажи); парк на Кировском острове со
знаменитыми американскими горками (когда вагон-
чики срывались вниз, то на всю округу раздавался
женский визг); Шуваловский парк, куда долго до-
бирались на трамвае через сосновый лес. А еще даль-
ше уже была финская граница. Там протекала неглу-
бокая речка, сплошь усеянная камнями. Усевшись
на валун посреди реки, можно было разглядеть в
прозрачной воде, как меж камней лениво проплы-
вают темные рыбины.


Ну и, конечно, не раз плавали мы на пароходе
«Рот-Фронт» через Финский залив в Петергоф с его
изумительными фонтанами и Царским Селом, где
в лицее учился Пушкин.


В Ленинграде мы впервые видели цветную кино-
картину — американский фильм «Кукарачча», не-
которые части которого были мультипликационны-
ми — «Три поросенка» и другие.


Один из сокурсников отца, Андрей Чирков, час-


52
то приходил к нам домой и как-то пригласил всю
нашу семью к себе в гости. Каждому из нас, детей,
он приготовил подарки: игрушки, пеналы или что-
нибудь другое.


В доме Чирковых нас, детей, целиком захватили
альбомы: с дореволюционными рождественскими
почтовыми открытками-поздравлениями (особенно
привлекал к себе снимок с блестками, с накладным
позолоченным цыпленком, только что вылупившим-
ся и вылезающим из яичной скорлупы); с красоч-
ными этикетками бутылок из-под наливок «Споты-
кач», «Зубровка», «Рябиновая», «Вишневая» и др.,
а также великим множеством разнообразных этике-
ток от спичечных коробков и этикетками от кон-
фет, которые назывались «фантиками»; с вышедши-
ми из употребления бумажными деньгами: крупны-
ми дореволюционными ассигнациями с изображе-
нием российских императоров и первыми советски-
ми дензнаками с умопомрачительной стоимостью в
десятки и сотни тысяч рублей.


В детской кроватке, огражденной сеткой, в углу
комнаты спал маленький Сережа Чирков... Страшно
подумать, что стало через пять лет со многими на-
шими ленинградскими друзьями, оказавшимися в
фашистской блокаде, ведь большинство из них по-
гибли от голода и холода.


А пока, казалось, ничто не предвещало беды. И
вдруг в партком Восточного института поступил под-
лый донос о том, что якобы «Маъруф Расули укры-
вал в своем доме в Самарканде контрреволюционе-
ра Мулла Нура Вахидова, а его брат Рауф Расули
учился в Германии». Отец объяснил, что ни о каком
Вахидове знать не знает, а что касается брата, то он
действительно учился за границей.


...Его исключили из партии и из числа слушателей
курсов. Представляю, как трудно было ему в ту пору.
Но жизнь продолжалась: он начал заниматься пере-
водами художественной литературы. Держа перед со-


53
бой русский текст, он тут же вслух переводил его на
таджикский язык, а мама печатала на машинке го-
товый текст.


Они работали вместе и тогда, когда летом 1936
года мы всей семьей вернулись в Самарканд, в свой
дом с запущенным двором и заросшим садом. Но и
здесь, в родовом доме, жестокие удары судьбы под-
жидали нашу семью.


Вначале все было спокойно. Время от времени,
прерывая творческую работу, отец с наслаждением
трудился во дворе: разбивал- цветники, ухаживал за
садом. Хорошо передал подобное состояние Борис
Пастернак в романе «Доктор Живаго»:


«Какое счастье работать на себя и семью с зари
до зари, сооружать кров, возделывать землю в заботе
о пропитании, создавать свой мир, подобно Робинзо-
ну, подражая творцу в сотворении вселенной, вслед
за родной матерью производя себя вновь и вновь на
свет!»


Отец подрезал высохшие сучья деревьев, рубил
их и аккуратно складывал в сарае, как будто чув-
ствовал, что скоро его здесь не будет, и надо торо-
питься заготовить топливо на зиму для своей семьи,
которой суждено остаться без него...


Он преданно служил своему народу. И как оце-
нили его беззаветную преданность Родине? Он не
находил ответов на мучившие его вопросы. А каж-
дый наступающий день приносил все более тревож-
ные вести об арестах его близких друзей.


Как-то отец во дворе, как всегда, занимался сво-
им делом, а я играл рядом. Он заговорщицки подо-
звал меня и, с трудом двумя руками раздвинув лап-
чатые ветви арчи, показал на крошечное соловьи-
ное гнездышко с двумя малюсенькими, в крапинку
яичками. Папа взял с меня слово, что я не скажу об
этом гнезде никому из мальчишек, чтобы они не
разорили его понапрасну.


Да, в те годы у нас в саду по ночам раздавались


54
соловьиные трели, вызывая в груди непонятное вол-
нение.


Однажды, уже осенью, рано утром из Ташкента
к нам приехали гости — двое родственников: папин
зять Анкабой и мой двоюродный брат Иззат. Анка-
бой руководил Узбекским радиокомитетом, а Иззат
служил юристом в САБО — Среднеазиатском воен-
ном округе. На радостях мама принялась готовить
грандиозное угощение дли дорогих гостей, которые
днем все еще отсыпались после утомительного тогда
переезда из Ташкента в Самарканд.


С утра пошел снег, было довольно скользко. Моя
четырехлетняя сестренка, тепло одетая, гуляла во
дворе. Обычно она предостерегала меня: «Не подхо-
ди близко к хаузу, а то упадешь». В тот раз я еще не
выходил из комнаты, смотрел, как мама месила те-
сто.


Вдруг в комнату ввалилась перепуганная старуха,
жившая в нашем дворе. Оказывается, она пошла за
водой и увидела в хаузе, уже довольно далеко от
берега, барахтающуюся девочку во вздугом пальтиш-
ке. Это была Назира. Старуха не смогла дотянуться
до нее. Все выбежали во двор. Папа бросился в воду,
вытащил на берег дочку, но было уже поздно... Руч-
ка Назиры крепко сжимала маленький пузырек —
видно, она хотела набрать в него воды из хауза и
поскользнулась на покрытом снежком берегу.


Папа сделал искусственное дыхание сестренке,
изо рта у нее вылилась вода, но жизнь уже ушла из
маленького тельца. Отец в мокрой одежде с безды-
ханной Назирой на вытянутых руках побежал в рас-
положенную неподалеку от нашего дома Республи-
канскую больницу. Но никто уже не мог помочь...


Целый месяц у мамы непрерывно лились слезы и
не высыхали платочки, которыми она беспрестанно
вытирала глаза.


... К 1 мая 1937 года несколько поутихла боль по


55
утонувшей сестренке, и отец в последний раз взял
детей с собой на первомайскую демонстрацию в Са-
марканде. После парада он повел нас в кино — на
новую картину «Дети капитана Гранта», так захва-
тившую нас, детей. Возвращаясь на фаэтоне домой в
старый город, мы накупили разных сладостей, по
старинному обычаю, для живших в нашем дворе
многочисленных состарившихся родственников.


30 сентября 1937 года была напечатана в газете
«Точикистони сурх» статья «Враги и их союзники в
Союзе писателей Таджикистана»:


«Как это имеет место и в других организациях, в
Союзе писателей также обосновались враги народа,
буржуазные националисты, троцкистско-бухаринс-
кие фашистские шпионы, которые уже давно осу-
ществляли туг свои предательские дела.


Враги народа, буржуазные националисты Мавлон-
беков, Обдинов, Дайлами, Рахим Хошим, Маруф
Расули, Гани Абдулло, Рабеи, Муин-зода, Джалол
Икрами, Рашид Абдулло, Алихуш и подобная им
враждебная группа внедрились в Союз писателей,
занимали в нем руководящие посты, тайно и даже
открыто шли к своим грязным целям и предатель-
ству. Направляя антисоветскую клевету на одну из
важнейших отраслей искусства — на изящную лите-
ратуру, они пытались использовать художественную
литературу в своих дьявольских целях...».


Через день та же газета выпустила очередной «вы-
стрел» по «врагам народа» — статью «Вредители —
буржуазные националисты на поприще литературы»:


«В 1934 году состоялся первый съезд писателей
Таджикистана. Многие делегаты разоблачали контр-
революционную шайку Лббоса Алиева — Дайлами —
Бектоша— Комили, однако разоблачить их до конца
не дали Бройдо и Рахимбоев... Кого провели Бройдо и
Рахимбоев в правление Союза писателей? Кого они
пытались сделать руководителями советской лите-
ратуры Таджикистана ? Они провели следующих лю-


56
дей: Дашами, Расули, Хидирова, Рабви, Рани Абдулло,
Рахима Хошимова, Джалом Икроми!..»


В этот же день — 2 октября 1937 года отца забрали
прямо из дома. На кафедре биофака УзГУ, на рабо-
чем месте, был арестован и его брат Рауф. Их обоих
отправили из Самарканда в тюрьму в город Душан-
бе, А здесь в это же время был арестован их старший
брат Ориф Расули вместе со своей женой и четырь-
мя детьми, упрятанными позже в детские дома спец-
назначения.


В тот год из нашего рода были репрессированы
почти все мужчины: дед Абдулло Абдухоликов, его
сыновья — Рашид и Гани Абдулло, муж моей тети —
Анкабой, узбекский литератор, муж другой тети —
Абдухаким Касимов, литературный переводчик.


В те дни одна наша соседка, престарелая бабка,
сказала:


— Чудно! Выйдешь на улицу — ни одного целого
кирпича не увидишь: одни половинки.


Так образно она выразилась, что на улице ей боль-
ше не встречаются порядочные люди, их всех забра-
ли.


В самый разгар моей работы над настоящей кни-
гой пришло по почте письмо от моей двоюродной
сестры, Хабибы Мукимовой — старшей дочери па-
пиной сестры Мунаввары:


«Дорогой Масуджон!..


Я пишу тебе по наставлению Закии, мы часто
переписываемся. Она пишет, чтобы я написала тебе
о воспоминаниях про дядю Маруфа и дядю Рауфа; ока-
зывается, ты пишешь книгу про отца.


Когда его забрали, я тоже была в этом дворе (мы
там жили). Он говорил: «Не волнуйтесь, это какое-
то недоразумение, разберутся и отпустят». Как сей-
час помню, во время обыска взяли только книги, очень
много было книг, больше нечего было взять. А дядя
Маруф так себя держал, как будто его ведут на гу-
ляние, знал, что он ни в чем не виноват...


57
Жену писателя Дехоти твой папа пригласил в наш
двор, чтобы она здесь дышала свежим воздухом и ле-
чилась от туберкулеза, так как двор у нас тогда был
очень зеленый, с большим хаузом, кругом цветы, розы,
бульденеж. Он был чуток к чужому горю.


Об этих фактах ты обязан написать в книге, что-
бы осталось в истории.


Я в то время иногда навещала дядю Рауфа, он жил
с женой и дочкой Надимой при университете, а ря-
дом — физико-математический факультет, где я за-
нималась на 4-курсе. У него ничего не забрали, потому
что нечего было взять. Доцент факультета, он даже
койки не имел. Только стол, стулья и книги в доме.


Когда его арестовали, меня, как комсомолку, обсу-
дили на комсомольском собрании и объявили выговор
«за потерю бдительности по отношению к дяде, ко-
торый стал врагом народа.


После окончания в 1938 году университета, мне
нигде не давали работу, причина — я племянница вра-
га народа. Поэтому я вынуждена была приехать в
Каттакурган на «отработку» на 2 года, но осталась
здесь на 52 года.


Старше меня в роду никого не осталось. Сейчас я
на пенсии, внучат воспитываю... Двое внуков у меня в
армии служат, один в Приморском крае, другой — в
Хабаровском.


Я тебе не надоела? Устал, наверное, читать.


С глубоким уважением.


Ваша Хабиба-ойти.


29 марта 1990 г.


P.S.


Когда мой племянник Рустам был в г.Казани, я про-
сила его разыскать Надиму, он не нашел ее по тому
адресу, который я дала. Сказали, что мать у нее умер-
ла, а сама Надима переехала на другую квартиру. Что
известно тебе о ней?»


А о нашей двоюродной сестре Надиме мне извес-


58
тно лишь то, что она замужем, у нее есть сын Га-
рий, однако наша переписка, к сожалению, оборва-
лась.


...В Ташкенте был арестован папин зять Анкабой.
Во второй половине 1937 года пьесы Анкабоя сняли
с театральных постановок, его книги изъяли из
библиотек и магазинов. 2 июля 1937 года бюро Цен-
трального Комитета КП(б) Узбекистана освободило
Анкабоя Худойбахтова от должности председателя
радиокомитета — «за использование в радиопередачах
произведений врагов нашего строя и предоставление
широких возможностей для вражеских вылазок». Со-
общение об этом сделал Курбан Берегин. (Когда этот
партийный функционер образовывал свою фамилию
от имени отца — Худойберген, то отбросил от име-
ни упоминание бога — «худой», но даже эта атеис-
тическая уловка не спасла его самого от расстрела в
1938 году.).


8 августа 1937 года ЦК исключил Анкабоя из ря-
дов партии, а назавтра его арестовали.


«Отчетливо помню все, как будто это происходи-
ло только вчера, — вспоминает поэтесса Зульфия. —-
Счастливые, мы встречами в семье Анкабоя новый 1937
год. Вместе с нами была и писательница Ойдин Соби-
рова. За обильно устав ленным столом мы желали сча-
стья и поздравляли друг друга, мечтали о будущем своих
детей. К сожалению, отнюдь не благоденствие ожи-
дало, как оказалось, семью Анкабоя-ака. Узнав о его
незаконном аресте, Хамид Олимджон очень горевал.
Ведь они были испытанными друзьями. Хамид-ака хо-
рошо знал Анкабоя еще с его деятельности в Джиза-
ке, а затем в Самарканде. Частенько я видела их вме-
сте, они дружили. Всегда говорили о творчестве и
людях творчества. Каждый успех одного радовал дру-
гого.


Со спутницей его жизни, Мухтарамой мы были как
сестры. Примером служили для меня ее личное пове-
дение, ровное отношение с соседями. Образованная


59
женщина, хорошо знавшая свое дело. У нее был спо-
койный, уверенный голос. Она часто заходила к нам...


Арест Анкабоя для нас явился большой неожидан-
ностью. Мы видели всю тяжесть горя, свалившегося
на его семью, и, как могли, помогали ей. Старались ни
на йоту не поколебать дружеского отношения к ней.
Считали своей святой обязанностью оказать Мух-
тараме как материальную, так и моральную поддер-
жку.


В один из дней узнала, что Союз писателей предло-
жил Хамиду Олимджону занять квартиру арестован-
ного Анкабоя. Муж работал тогда в республиканской
Академии наук, наша семья из 9 человек ютилась все-
го лишь в двух комнатушках. Дополнительное жилье,
как воздух, нужно было для нас. В квартире же, зани-
маемой семьей Анкабоя, комнат было предостаточ-
но. Однако поэт заявил, что он никогда не воспользу-
ется такой предлагаемой ему привилегией. Он не мог
допустить и мысли, чтобы построить свое счастье
за счет несчастья другого. Так что пришлось отка-
заться от этого предложения.


Вскоре Мухтарама, оказавшаяся в очень трудном
положении в Ташкенте, забрав своих детей, уехала в
Самарканд, в отчий дом. Ведь к ней каждый день яв-
лялись из Союза писателей, требуя, чтобы семья «ра-
зоблаченного врага народа» освободила квартиру. Плача
из-за такой их участи, мы расстались с ними. Мне
было очень горько от бессилия, от невозможности
ничем помочь им. В скором времени я услышала, что в
эту квартиру въехал Насрулло Охунди. После этого
мы ни разу не заходили в этот дом, избегали его, как
огня. К Оидин-апе, жившей рядом, мы с Хамидом
Олимджоном приходили часто, а вот в этот дом —
душа не осмеливалась...» (Цит. по статье И. Усмонова
«Анкабой» в газете «Ленин йули» за 25 августа
1990 г.).


Моя тетя Музаффара Касимова в Душанбе дни и
ночи выстаивала в огромных очередях перед ворота-
ми тюрьмы, чтобы у нее взяли передачи для зак-


60
люченных здесь ее мужа, отца, братьев, зятя — Маъ-
руфа Расули — и еще несколько других родственни-
ков.


Ее отца и моего дедушку Абдулло Абдухоликова
первый раз арестовали еще в двадцатых годах из-за
золота. Но к моменту ареста у него никаких драго-
ценностей больше не оставалось — все свои ценнос-
ти он сдал государству. Ничего не добившись, его
тогда выпустили из тюрьмы. Он так ослаб в тюрьме,
что смог добраться домой, когда вышел на свободу,
лишь держась за стены домов и дувалов, чтобы не
упасть.


Второго заключения в 1937 году он уже не выдер-
жал — умер в сырдарьинском лагере. Осенью соро-
кового года наша последняя посылка к нему с кое-
какой едой вернулась обратно с припиской «адресат
выбыл».


Его двадцатисемилетний сын Рашид в душанбин-
ской тюрьме объявил голодовку. Его пытались на-
сильно кормить с помощью зонда. Приходили в ка-
меру два раза в день, скручивали руки, вставляли в
ноздри по шлангу и кормили. Он бился, вырывался.
Рашид Абдулло умер в тюремной больнице 12 мая
1938 года.


До недавних пор, чтобы хоть немного узнать прав-
ду о событиях конца 20-х и 30-х годов, приходилось
брать десятки книг, изданных в разные годы, и меж-
ду строк вычитывать то, что так тщательно скрыва-
ли от нас. Тему эту обычно старательно обходили, а
если и упоминали, то в приглаженном виде и общих
чертах. Наконец, только теперь мы печатаем то, что
было под запретом ранее. Теперь я, наконец, говорю
о той боли, которая вот уже более пятидесяти лет
живет в моем сердце. Сейчас, в обстановке правды и
открытости, я хочу сказать об этой боли, и, навер-
ное, тогда полегчает.


Писатель Джалол Икроми в статье «Абдуллоджон-
ака и его сыновья» о моем деде пишет:


61
«В начале этих воспоминаний я назвал Абдуллод-
жон-ака «знаменитым» по той причине, что в те годы
в Самарканде, Бухаре, Ходженте и Душанбе не было
из числа образованных и интеллигентных людей, ко-
торые бы не знали его. Чтобы пополнить библиотеку
имени Фирдоуси, в последние свои годы он занимался
поисками, собиранием и покупками в древних городах
Средней Азии рукописных книг — произведений тад-
жикских и узбекских классиков...


В 1933 году из Душанбе в Самарканд, наверное, в
связи с юбилеем устода 'Айни, приехали несколько то-
варищей (Турсун-заде, Улуг-заде, Шанбе-заде, Дехо-
ти, Гани, Рашид и я). Остановились мы в гостинице.
В один из дней через своих сыновей Абдуллоджон-ака
пригласил нас к себе в гости. В 33 году, в один из
самых трудных и голодных лет, нелегко было проявить
гостеприимство и особенно принимать писателей... В
комнате было тепло, чисто, на коврах расстелены
пушистые курпачи — одеяльца. Посередине — хонтах-
та (столик на низких ножках), на нем лепешки, киш-
миш, сухофрукты и сладости...


Когда наступило время возлияния, Абдуллоджон-
ака взялся самолично вытирать рюмки, глядеть через
них на свет, опять протирать, мыть их и только
после этого ставить на поднос. А мы, жаждущие
промочить горло, проявляли нетерпение. Гани почув-
ствовал наше состояние и заметил отцу:


— Сколько можно чистить? Мы с Рашидом уже
проделали с рюмками все, что вы требуете.


— Знаю вашу работу,— отвечал Абдуллоджон-
ака. — Все поверху, тяп-ляп. Поэтому-то я сам дол-
жен снова все почистить. К нам пожаловали не про-
стые гости! Это такие люди, что к их ногам нужно
было заколоть теленка или барана и принести жерт-
ву. Добро пожаловать, дорогие гости!» («Точикисто-
ни совета», 5 февраля 1989 г.)


С 12 августа 1935 года до 17 сентября 1937 года (в
этот день Абдулло Абдухоликов был арестован) он
жил вместе с сыновьями в Душанбе, в одной ком-


62
натушке в Доме писателей по улице Орджоникидзе.
Работал дедушка заведующим отделом восточных
рукописей Республиканской публичной библиотеки.


Тогда власти, наконец, спохватившись, стали со-
бирать в книгохранилища восточные рукописи, бес-
ценное наше культурное достояние. А до того все,
что было написано арабской письменностью, без-
жалостно уничтожалось как «религиозная литерату-
ра», ведь они были написаны... «языком Корана»!
Очень много таких книг в первые годы революции
люди сожгли, уничтожили или спрятали в укромных
местечках, так как держать в личной библиотеке во-
сточные рукописи было смертельно опасно: таких
«арабистов» сажали в тюрьмы.


Как явствует из чудом сохранившегося «Личного
дела А. Абдухоликова», за два года работы в библио-
теке имени Фирдоуси дедушка 24 раза командиро-
вался сроками от 15 дней до 2 месяцев в разные го-
рода Таджикистана, Узбекистана и Туркменистана
для сбора и покупок рукописных, книг для публич-
ной библиотеки. Абдулло Абдухоликов сберег для
последующих поколений уникальные шедевры,
созданные гениальными восточными поэтами за це-
лое тысячелетие.


После ареста, когда его заставляли подписывать
ложные показания, а изощренные пытки станови-
лись совсем невыносимыми (следователь грозился
сделать из него «мешок с костями»), дедушка ре-
шил обмануть следствие. Он назвал следователю-му-
чителю несколько имен якобы своих сообщников в
несуществовавшей контрреволюционной организа-
ции. Все они давно уже умерли: его родной брат Аб-
дурахим Абдухоликов, совершенно глухой и ни с
кем из чужих не общавшийся, который скончался в
1926 году; Миркамол Мирмансуров, умерший в 1932
году в свои двадцать пять лет; Абдусамад Оймухам-
мадов, скончавшийся семидесятилетним задолго до
всех этих событий.


63
Давая такие «показания», дедушка был спокоен,
что никому из живых он не нанесет вреда и совесть
его останется чистой.


А это последнее письмо Абдулло Абдухоликова,
посланное им из лагеря:


«Любимая моя дочь Музаффара-хонум!


Вслед за приветствием сообщаю, что я все еще
жив, желаю только, чтобы все вы, мои дорогие дети,
были здоровы. 10 сентября получил посланную вами
3 сентября посылку, в которой оказались: одна рубаш-
ка, одно полотенце, 2 пары носков, фамильный чай,
зеленый чай, мешочек сахарного песка, немного хлеба,
два рубля денег, туалетное мыло. Но того письма,
вложенного вами в посылку, до сих пор не получил,
так как, если при вскрытии посылки обнаружат пись-
мо, то задерживают его и после проверки возвраща-
ют только через несколько дней.


3 сентября я написсих Мухарраме, чтобы прислала
следующие вещи: ичиги (можно — старые), одну ру-
башку, нижние штаны... 30рублей денег, ремень, чтобы
подвязывать брюки, кусок хозяйственного мыла... Если
еще не отослала посылку, то пусть не шлет 30 руб-
лей, потому что, во-первых, они уже не нужны мне, а
во-вторых, теперь запретили класть деньги в посыл-
ку».


Все годы своего заключения дедушка писал нар-
кому внутренних дел, прокурору республики и в дру-
гие высшие инстанции заявления, чтобы пересмот-
рели его дело. Он доказывал в них свою абсолютную
невиновность. Вот почему в конце своего письма
Музаффаре он пишет: «А другое — то, что 18 сен-
тября в лагеръ на мое имя поступило одно извеще-
ние... содержание таково: «Извещается Абдулло Аб-
духоли ков, нумер 190072, что его заявление рассмот-
рено прокуратурой летом ■16 июля 40 года за нумером
8/1128, приняты меры для пересмотра его дела. Как
только будет получен ответ, результат немедленно
сообщил! вам».


64
Слева направо: Масъуд, Назира, Яхьё, Закия.
Ленинград. 1935 год.


Слева направо: Масъуд Расули, Закия Расули.
В верхнем ряду: Яхьё Расули, Марат Расули.
Самарканд. 1965 год.
Маъруф Расули-


Гани Абдулло. 1958 год.


Анкабой Худойбахтов.
1932 год.


Масъуд Расули, автор книги.
Так как с того времени прошло уже более двух ме-
сяцев, а результат все еще неизвестен мне, то умо-
ляю вас, если возможно, пойти в прокуратуру, спро-
сить, закончено ли рассмотрение моего дела, и срочно
сообщить мне результат. А если рассмотрение еще
не закончено, то от моего имени попросите их пото-
ропиться-. Я душевно очень мучаюсь, потому что я
совершенно не виновен. Уже более трех лет я в зак-
лючении, мне уже 62 года, скоро будет 63, я так бо-
лен, что если писать об. этом, будет написано очень
много, и оно окажется затруднительным для чита-
теля и переводчика... я стал инвалидом, и еще, если
будет такая возможность, скажите от моего имени
прокурору, чтобы при рассмотрении моего дела вызва-
ли и расспросили меня самого. Тогда я докажу им на
основании фактов свою полную невиновность и лож-
ность записанного в протоколе, чтобы меня, нако-
нец, освободили. У меня, много фактов своей невинов-
ности. О них в заявлении написано мало, сам я не
могу писать заявлений, а тот, кто писал мое заявле-
ние, говорил, что «не нужно много слов», и не стал
писать многое из того, что говорил я.


Ваш отец Абдулло.


21 сентября 1940 г.».


Пока жива надежда, жив и человек. До конца сво-
их дней дедушка надеялся доказать вздорность
предъявленных ему обвинений, выйти на свободу и
вновь увидеть родные лица своих детей и внуков.


О последующих днях жизни дедушки стало извес-
тно из слов лагерного врача Усманова, поведавшего
об этом Джалолу Икроми:


«Об Абдуллоджоне-ака рассказал доктор Усманов,
бывший главврач поликлиники, который после своего
ареста в заключении был назначен главврачом больни-
цы в лагере. Однажды его взгляд задержался на одном
старом человеке, лежавшем в изнеможении, скорчив-
шись, под забором. Когда он подошел ближе, то узнал


5-2128


65
в лежавшем Абдуллоджона-ака. Усманов тут же пе-
ренес его в палату, стая лечить и спас его на этот
раз от неминуемой смерти. Через некоторое время,
когда Абдуллоджон-ака смог встать на ноги, с разре-
шения лагерного начальства Усманов взял его к себе
помощником.


— Вдвоем нам стало намного легче, — говорил Ус-
монов. — Через каждые два-три месяца нас навещала
моя жена и привозила еду. Каждый день Абдуллод-
жон-ака готовил что-нибудь вкусное, однажды даже
сварил варенье. К сожалению, неожиданно меня пере-
вели в Душанбинскую тюрьму, так как дело мое под-
лежало пересмотру. Что стало с Абдуллоджоном-ака
в дальнейшем — не знаю» («Точикистони совети», 5
февраля, 1989 г.).


Как я говорил выше, дедушка скончался в том
лагере в 1940 году. Только через 16 лет, 4 августа
1956 года Верховный суд бывшей Таджикской ССР
отменил прежнее решение от 10 декабря 1937 года,
по которому' незаконно был осужден Абдулло Абду-
холиков.


«Его старший сын Рашид, — продолжает воспоми-
нания Джалал Икроми, — воспринял некоторые чер-
ты отца — опрятность, нервозность, поэтичность.
Он был очень влюбчивый и впечатлительный. В какой-
то степени это был ринд — жуир... Его стихи, как и
он сам, были изящные, лирические, любовные, полные
тончайших оттенков чувств. Он не обращался, кро-
ме стихотворного, к другим жанрам...


А Ганы — это полная противоположность брату:
немного грубоват, шаловлив, безмятежен и беспечен —
ко всем и ко всему, хоть случись всемирный потоп. Он
вовсе не был лириком. Случались у него и хорошие сти-
хи. Они были социального содержания, иногда подра-
жательные. Ганы был хороший чтец, оратор и весьма
самоуверен в себе. Пробовал себя в разных жанрах: сна-
чала писал стихи, потом проявил себя в литературной
критике.


66
Кажется, в 1932 году первым, кто анализировал и
критиковал мое творчество, оказался Гани Абдулло...
Однако его «анализ и критика» получились поверхнос-
тными и не удовлетворили ни меня, ни слушателей и
читателей. До сих пор я не пойму, почему Гани тогда
так рьяно вцепился в меня? Неужели не оказалось ни-
чего более важного, чем мое творчество ? Можно пред-
положить, что Гани плясал под чужую дойру неко-
торых лиц, поступил так, прислушавшись к наветам
моих недоброжелателей. Действительно, тогда име-
лись такие личности и круги, которые намеревались
использовать Гани в своекорыстных целях. Хорошо,
что он вовремя отошел от тех кругов. Он забросил
«критику» и обратился к драматургии. В этом жанре
Гани добился определенных успехов, часть его пьес (на-
пример, «Рустам и Сухроб») заслужили внимание зри-
телей...


В сентябре и октябре 1937 года некоторые наши
друзья и знакомые опубликовали на страницах газет
клеветнические и враждебные статьи, в которых це-
лый ряд прекрасных, передовых и правдивых писателей
безо всякого на то основания представлены как враги
народа и подлые националисты. В том списке назва-
ны Хаким Карим, Гани и Рашид Абдулло, их отец,
Расули, Касимов, Мирзо-заде, Обид Исмати, Азизи,
Алихуш, Джалал Икрами» («Точикистони совета», 5
февраля 1989 г.).


Все сказанное не помешало, однако, Джалалу
Икрами сыграть тогда весьма неблаговидную роль в
судьбе Гани Абдулло, одного из членов той семьи, о
которой он так благоговейно пишет спустя полвека.
Об этом свидетельствует официальный документ,
который я вынужден процитировать целиком:


67
ОПРЕДЕЛЕНИЕ


ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ ТУРКЕСТАНСКОГО
ВОЕННОГО ОКРУГА


В составе: председательствующего подполковника
юстиции Миколайчика и членов: подполковника юс-
тиции Иванова и майора юстиции Никитинского, рас-
смотрев в заседании от 14 августа 1956 года протест
военного прокурора туркестанского военного округа
на постановление особого совещания при НКВД СССР
от 8 мая 1938 года, коим осужден


ГАНИ АБДУЛЛО, 1912 года рождения, уроженец
города Самарканда, за антисоветскую деятельность
к лишению свободы в исправительно-трудовом лагере
сроком на восемь лет.


ЗАСЛУШАВ доклад подполковника юстиции Ива-
нова и заключение пом.военного прокурора ТУРКВО
майора юстиции Кореева об удовлетворении протес-
та, военный трибунал округа


установил:


Ганы Абдулло признан виновнъш в том, что он в
1932 году вступил в антисоветскую националисти-
ческую организацию в Таджикистане, по заданию ко-
торой проводил вредительство на литературном уча-
стке, написал пьесу «Долина счастья», с явным наци-
оналистическим содержанием, а также вел антисо-
ветскую агитацию.


Военный прокурор округа в своем протесте указы-
вает, что Гани Абдулло был осужден неосновательно.


Обвинение Гани Абдулло в антисоветской деятель-
ности было основано на его признательных показани-
ях, во время предварительного следствия, а также
показаниях, привлекавшихся к уголовной ответствен-
ности по другим делам, Икрами Джалала и Ибраги-
мова.


Допрошенный в 1956 году во время проверки насто-
ящего дела Гани Абдулло отказался от своих ранее
данных показаний и заявил, что он их вынужден был


68
дать в связи с применением к нему во время следствия
мер физического воздействия, все, изложенное в про-
токолах допроса в 1938 году, не соответствует дей-
ствительности.


Икрами и Ибрагимов, подтверждавшие на следствии
существование антисоветской организации, в кото-
рую они якобы входили вместе с Гани Абдулло еще в
1938 году, отказались от этих показаний, в связи с
чем дела в их отношении были в 1938 году прекраще-
ны.


Допрошенные в 1956 году в качестве свидетелей
члены-корреспонденты Академии наук Таджикской
ССР Раджабов и Улуг-Заде, а также народные ар-
тисты Таджикской ССР Валамад-Заде и Бурханов,
знавшие Гани Абдулло по совместной работе, охарак-
теризовали его как хорошего, преданного советской
власти человека, способного литературного работни-
ка.


Никаких доказательств виновности Гани в анти-
советской деятельности в деле нет, поэтому в про-
тесте ставится вопрос об отмене постановления
Особого Совещания при НКВД СССР от 8 мая 1938
года в отношении Гани Абдулло и прекращение дела о
нем за отсутствием состава преступления.


Рассмотрев материалы дела и соглашаясь с дово-
дами, приведенными в протесте, военный трибунал
округа, руководствуясь Указом Президиума Верховно-
го Совета СССР от 19 августа 1955 года,


определил:


Постановление Особого Совещания при НКВД
СССР от 8 мая 1938 года в отношении Гани Абдулло
отменить и дело о нем производством прекратить за
отсутствием состава преступления.


Подлинное за надлежащими подписями


Верно:


ЧЛЕН ВОЕННОГО ТРИБУНАЛА ТУРКВО


ПОДПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ


(ИВАНОВ)


69
Копия верна:


ЗАВ.АРХИВОМ ВОЕННОГО ТРИБУНАЛА ТУРКВО


СЛУЖАЩАЯ СА


Н. ЛЫДКИНА


26 мая 1987 г.


Если бы сегодня судили Д. Икрами за его давний
навет на коллегу, то адвокат, наверное, привел бы
в его защиту и оправдание такой довод, что этот
оговор был симптомом страшной пумы — сталин-
щины, поразившей тогда и лучших людей. А массо-
вые само- и взаимооговоры замученных следовате-
лями людей явились следствием того, что им вну-
шали на допросах: их «признания» способствуют ук-
реплению высших интересов диктатуры пролетариа-
та...


В последние годы преданы огласке в печати имена
тех литераторов, кто в тридцать седьмом году клеве-
тал на своих честных собратьев по перу.


По словам Гани Абдулло, следователь зло, обид-
но измывался над ним: «О, ты — идейный комсо-
молец! Ожидаешь светлого будущего». И со словами:
«Вот тебе сияющие вершины!» — он наносит силь-
нейший удар сапогом в низ живота... Ослепительный
сноп искр из глаз, нестерпимая боль в паху — и дядю
обливают холодной водой, чтобы привести в чувство.
А затем снова начинаются изощренные пытки для
того, чтобы подследственный признался в несуще-
ствующей вине.


Дядя, по своей юношеской наивности, написал
тогда из тюрьмы письмо Сталину. Письмо тайно вы-
нес из застенков один из выпущенных оттуда зак-
люченных, спрятав его среди старой одежды, пере-
данной дядей Гани на волю для своей сестры Му-
заффары. Заняв денег в долг на неблизкий путь, тетя
сама повезла это письмо в Москву.


Как и подавляющее большинство советских лю-
дей, дядя тогда все еще верил, что «вождь» не знает


70
ничего о том, что делается по всей стране в тюрьмах
и концлагерях. В его письме были такие строки:


«Пусть полетит мое письмо, перевалив через горы
и переплыв моря, через степи и леса, донесет весть о
том, что я невиновен перед партией и народом! Я
нисколько не обижаюсь на Родину-матъ, ведь родная
мать может и приласкать, и сурово наказать. Разве
за это обижаются на свою родную мать? Прошу пе-
ресмотреть мое дело для того, чтобы установить
полную мою невиновность».


Никакого ответа на свое письмо — крик души —
Га ни Абдулло, понятно, не дождался.


В числе тысяч заключенных он был доставлен во
Владивосток. На корабле заключенных повезли на
Колыму. Многие не вышли живыми из трюмов суд-
на. Гани Абдулло чудом выжил в этом аду, но попал
в другой ад Колымы — систему концлагерей «Даль-
строй».


Как написал А.Солженицын, «Колыма была — са-
мый крупный и знаменитый остров, полюс лютости
этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разод-
ранной в архипелаг, но психологией скованной в кон-
тинент, — почти невидимой, почти неосязаемой
страны, которую и населял народ зэков».


В 1940 году мы с мамой и маленьким Маратом
переехали в Душанбе, чтобы пожить у тети Музаф-
фары. Поезд отъезжал из Самарканда ночью, я спо-
койно глядел в вагонное окно на провожавших нас
сестру Закию и брата Яхъё, понуро стоявших на пер-
роне, как вдруг во мне шевельнулось какое-то но-
вое, неизведанное до того чувство. Так, впервые в
отрочестве я познал чувство грусти, щемящей тоски
при расставании с братом и сестрой, с которыми до
того дня всегда жил вместе и никогда не разлучался.


Когда мы вышли из вагона в Душанбе и спуска-
лись по ступенькам вокзала, на привокзальную пло-
щадь вкатилась чья-то «эмка». Из нее выскочил па-
ренек, ладный и счастливый, и помчался на перрон


71
встречать своих. В моем еще не зрелом мозгу впервые
в жизни пронеслась такая недобрая мысль: «Уничто-
жили наших отцов и вот заняли их места».


Наша семья, оставшись без отца, оказалась в очень
трудном материальном положении. Никто из уцелев-
ших друзей отца не приходил к нам, и помощи ждать
было неоткуда. Мама осталась одна с тремя школь-
никами и грудным младенцем на руках.


С тех пор, как арестовали отца, земляную крышу
нашего дома перестали обмазывать глиной с сама-
ном, поэтому во время таяния снега и дождей она
сильно протекала. Во всех углах комнат ставились тазы
и ведра, куда с потолков звонко стекали струи воды.


Мама начала продавать домашние вещи. Еще не
закончив десятилетки, сестра поступила на подгото-
вительное отделение, а затем на биологический фа-
культет университета. Однажды с занятий она вер-
нулась домой с каким-то незнакомым человеком,
оказавшимся заведующим университетской библио-
текой. Он явился, чтобы выкупить для УзГУ книги
из нашей богатейшей семейной библиотеки. Меня
посадили записывать в тетрадку указанную на об-
ложке цену каждой продаваемой книги.


Затем, когда нужные для УзГУ книги были ото-
браны, мы с покупателем вдвоем стали подсчиты-
вать столбцы цифр. Когда считали один из столби-
ков, я ясно увидел, что он записывает неправиль-
но — меньше, чем на самом деле. От этого явного и
наглого обмана я был в шоке, не мог вымолвить ни
слова. Детская неподготовленность к несправед-
ливостям жизни и к ее жестоким ударам не дала мне
сказать, что я вижу этот обман.


Так и увезли на арбе наши книги, недоплатив за
них женщине с детьми, попавшими в беду.


Жизнь поворачивалась ко мне такими сторона-
ми, о которых я и не подозревал, и оказалась совсем
не такой, какой представлялась со страниц многих
прочитанных мною книг.


В Самарканде мама могла работать лишь учи-


72
тельницей на курсах ликбеза артели «Труд женщин»
с мизерной зарплатой. А в Душанбе она устроилась
библиотекарем в Публичной библиотеке с окладом
в 310 рублей.


Я торопился в эту библиотеку после занятий в
школе. Мама совала мне в руки какую-нибудь не
залёживавшуюся на полке книгу: «Вот почигай «Кон-
суэло» Жорж Санд. Ее больше всего требуют». Или
приносила прямо в читальный зал мне и моему дру-
гу Хайяму Сирусу что-нибудь вкусненькое из буфе-
та.


По вечерам мы с Хайямом шли в городской парк.
На летней эстраде тогда давал концерты и ставил
многие западно-европейские оперетты первоклассный
Львовский теа-джаз (к тому времени Западная Ук-
раина уже стала советской). Но когда началась вой-
на, в конце сорок первого года весь состав теа-джа-
за, все артисты были арестованы как немецкие шпи-
оны.


Мы с Хайямом заглядывались на девушек. Кровь
ударяла в голову, когда случайно взгляд замечал
проступающие сквозь легкую ткань платья девушки
линии ее тела. Охватывала острая горечь от сознания
ее недоступности...


Муж тети Музаффары, Абдухаким Касимов, в
тридцать девятом году был освобожден из тюремно-
го заключения. Во временном освобождении Каси-
мова определенную роль сыграло то, о чем верно
пишет Л.Любарская:


«Когда один сталинский палач — Берия — сменил
своего предшественника — палача Ежова, он, желая
показать, что с «ежовщиной» покончено, стал вы-
пускать из тюрьмы тех, кто застрял там, кого еще
не успели сослать или уничтожить. Эта провокаци-
онная акция, длившаяся 2-3 недели (ее называли «вес-
на в НКВД», хотя была холодная зима 1939 года),
известна теперь всем» («Нева», 1989, N1, с.207).


А до этого Музаффара писала во все инстанции,


73
вплоть до Москвы, о невиновности своего мужа. За
такую строптивость тетю исключили из комсомола.
А ее мужа вновь арестовали в 1942 году, на этот раз
он больше не вернулся: погиб в тюрьме.


В огромных очередях перед душанбинской тюрь-
мой, где Музаффара терпеливо простаивала, ожи-
дая, чтобы у нее взяли передачу для заключенных
родственников, вполголоса передавали ужасный слух
о местечке Хаджи Анбиён Боло: там на рассвете по-
чти каждый день расстреливают заключенных, тела
падают в овраг, туда же обычно сбрасывают трупы
умерших в тюрьме.


Однажды тетя отправилась на место расстрелов в
надежде обнаружить там среди мертвых тел скон-
чавшегося от голодовки брата Рашида. Ведь надо было
похоронить его по-человечески, обмыть и соблюсти
мусульманский ритуал.


В Варзобском ущелье дул сильный ветер, валил с
ног. Ужас объял Музаффару, когда она подошла к
краю обрыва. Но не было видно никаких тел. Один
из жителей кишлака объяснил, что еще до вчераш-
него дня можно было увидеть здесь мертвецов, но
потом пришел трактор, овраг с человеческими ос-
танками засыпали хлоркой, а сверху — землей, что-
бы уничтожить и скрыть массовое захоронение лю-
дей.


От этих слов Музаффаре стало плохо, она чуть не
сошла с ума. На обратном пути в изнеможении упа-
ла на дорогу. Тетя так и погибла бы в этом мрачном
ущелье, если бы не случайный прохожий. Русский
мужчина средних лет помог ей подняться, привел к
себе домой и накормил горячими щами...


Однажды мы с моей двоюродной сестрой Рано,
как очень идейные пионеры, выгораживали боготво-
римого «вождя», считая, что он ничего не знает о
терроре НКВД. Тетя Музаффара сказала мне и своей
дочери: «Вы — как собака: хозяин ее бьет, а она
ластится к его ногам».


74
В городе на улицах часто попадались на глаза энка-
ведешники, хорошо одетые, уверенные в себе люди.
В доме по Пушкинской по соседству с нами жил
один работник НКВД — Гордон. И мне не раз при-
ходилось видеть, как к нему, прямо домой, прино-
сили мясо и другие продукты, за что его дебелая жена
отсчитывала оранжевые тридцатирублевки.


Остальное население города собиралось в гигант-
ские очереди у магазинов. Люди затемно выходили
из дома, занимали очередь, и только через три-че-
тыре часа им удавалось купить буханку хлеба. Здоро-
венные мужики выталкивали из очереди более сла-
бых женщин и детей. О какой социальной справед-
ливости тут можно было толковать?


Несмотря на все жестокие удары судьбы, неимо-
верные трудности и лишения, унижения и оскорб-
ления обывателей, дети Маъруфа Расули, как и всех
репрессированных наших родственников, выросли
такими же честными, как и их отцы.


Его дочь Закия стала доцентом кафедры акушер-
ства и гинекологии Самаркандского медицинского
института; сын Яхъё участвовал во второй мировой
войне, затем работал бухгалтером колхоза «Победа»
Самаркандского района; я — Масъуд — научный кон-
сультант Академии наук Узбекистана. Через неделю
после расстрела отца родился Марат, ставший впос-
ледствии кандидатом исторических наук, старшим
научным сотрудником Академии наук Таджикиста-
на.


«Можно привести еще многие сотни примеров —
доктора наук, член-корры, директора институтов, —
пишет об этой закономерности Камил Икрамов. —
Да хоть и Святослав Николаевич Федоров, сын реп-
рессированного комдива... Достойные получились люди.
Хочется видеть здесь закономерность. Ведь дети
жертв вышли в люди не благодаря протекции, связям,
авторитету, имени. А всегда — вопреки!» («Знамя».
1989, N° 6, с.67).


75
2 октября 1955 года (это день ареста отца) у меня
родился первенец-сын, которого мы с женой Джу-
магуль назвали именем его деда — Маъруфом (впос-
ледствии он стал музыкантом).


А сестра Закия назвала своего первенца-сына име-
нем своего деда — Рахимом. Рахим Мусаевич Хаи-
тов — профессор, доктор медицинских наук, член-
корреспондент Академии медицинских наук и дей-
ствительный член Российской Академии естествен-
ных наук, работает в Москве директором Института
иммунологии.


Моя мать до конца своей жизни ждала возвраще-
ния мужа, о котором ей официально сообщили: «со-
слан на десять лет без права переписки». Десять лет
без права переписки. Существовал тогда такой иезу-
итский эвфемизм, маскировавший слово «расстрел».
На самом деле отец и его два брата были расстреля-
ны органами НКВД еще 31 декабря 1937 года. Види-
те ли, им нужно было выполнить обязательство на
37 год по уничтожению «врагов народа». И в после-
днюю предновогоднюю ночь они очень спешили. Гре-
мели выстрелы — и расстрелянные люди падали в
овраг у нынешнего цементного комбината в Душан-
бе...


В Самарканде, городе со многими достоприме-
чательностями, есть сквер, носящий имя Шамсит-
дина Ибрагимова. В этой, к сожалению запущенной,
обители тишины вы увидите четырнадцать мрамор-
ных плит, на одной из них имя моего отца:


Расули Маруф /1900—1941/.


Здесь неправильно указана дата смерти отца. От-
куда она взялась? Об этом чудовищном обмане уже
писала пресса. Для того, чтобы замести следы ужас-
ного преступления 1937 года против миллионов чес-
тных людей, даты гибели репрессированных «разбра-
сывали» по другим годам: чтобы не пришлось слиш-
ком много на тридцать седьмой.


76
Эту ложь обязательно нужно исправить. Необхо-
димо указывать на всех памятниках, мемориальных
комплексах, в публикациях точную дату гибели
жертв репрессий в период сталинщины.


...Невзрачный, неухоженный сквер имени Шам-
ситдина Ибрагимова требует внимания и заботливо-
го ухода. Надписи на плитах стерлись, так что труд-
но прочитать имена и фамилии. Скамейки полома-
ны, буйно растут сорняки, ребятишки купаются в
грязной воде бассейна. Здесь летом знойно, голо,
неухожено...


Решением Самаркандского горисполкома в сен-
тябре 1967 года имя Маъруфа Расули присвоено шко-
ле N4 города Самарканда.


Недавно в газетах были напечатаны точные циф-
ры о репрессированных и расстрелянных.


«Тщательный анализ архивных документов, выяв-
ленных в ходе работы по реабилитации, позволил оп-
ределить масштабы репрессий. В 1930-1953 годы по
обвинению в контрреволюционных, государственных
преступлениях судебными и всякого рода несудебными
органами вынесены приговоры и постановления в от-
ношении 3.778.234 человек, из них 786.098 человек рас-
стреляны. В их числе государственные и партийные
руководители, крупные ученые, военачальники, деятели
литературы и искусства, хозяйственные кадры, ра-
бочие и крестьяне, чекисты, которым были чужды
методы ежовских и бериевских палачей.


На коллегии говорилось о причинах трагических со-
бытий отечественной истории и сложившемся меха-
низме незаконных репрессий тех лет, явившихся пря-
мым.следствием отказа от демократических принци-
пов руководства социалистическим государством со
стороны Сталина и его окружения» («Известия», 14
февраля 1990 г.).


Только в Узбекистане с 1937-го по 1939 годы


77
«тройками» НКВД было арестовано более 41 тысячи
человек, из них осуждено свыше 37 тысяч, расстре-
ляно 6 тысяч 920 человек, а за весь период 1939-
1953 годов арестованы 61 тысяча 799 человек, из них
осуждены на различные сроки лишения свободы 56
тысяч 112 человек, в том числе расстреляно 7 тысяч
100 человек. Необоснованно арестовано и привлече-
но к уголовной ответственности большое количество
партийных, хозяйственных, военных работников,
интеллигенции, рабочих и колхозников.


Крупные политические процессы в бывшем
СССР, как установлено, явились следствием про-
извола и вопиющих нарушений законности. Ни «бло-
ков», ни «центров» в действительности не существо-
вало. Их создавали искусственно. Проходившие по
политическим процессам лица в судебном порядке
реабилитированы. Только в 1988—1990 годах реаби-
литировано около миллиона граждан. Общее число
тех, кому возвращено доброе имя, составляет теперь
более двух миллионов.


Вдруг все мы увидели, что построенный нами
социализм не был социализмом. Это открытие было
болезненным и трудным.


«Я не верю, что социализм как идея потерял свою
авангардную суть, — сказал классик бразильской ли-
тературы Жоржи Амаду. — Дело в том, что не было
ни социализма, ни демократии. Развитие социалис-
тических режимов основывалось на ошибке — дикта-
туре класса, и результатом была полная фальсифи-
кация идеи! Социализм превратился в худшую из дик-
татур — диктатуру идеологии...


Я не социолог, но думаю, что социализм может
развиваться только в условиях демократии, когда ин-
тересы общества не противоречат интересам лично-
сти... Если вы не готовы считать человеком каждого
индивидуума, то не стоит даже думать о социализ-
ме».


Теперь среди нашего народа стал популярен рас-


78
хожий афоризм: «Социализм хотел покончить с ни-
щетой, а покончил с богатством». Стало очевидно,
что нужен поворот к демократическому обществу.
Хрупкую нашу демократию следует превратить в под-
линную представительную демократию, экономи-
ку — переделать в рыночную — вот это и может при-
вести нас к такому жизненному и духовному уров-
ню, какой достигнут' во многих западных странах и
это обеспечит духовное, нравственное возрождение
народа. Нам предстоит пройти нелегкий, долгий путь,
другой альтернативы этому не имеется.


II часть
СЫН


О внезапном нападении Германии люди узнали
из выступления Молотова 22 июня 1941 года по ра-
дио. Только 3 июля мы услышали из репродукторов
голос самого Сталина, который говорил с сильным
грузинским акцентом, что было неожиданно для
многих, не слышавших его ранее.


Начало войны застало нас с мамой и братишкой
в Душанбе.


В 1941/42 учебном году я учился в 8 классе: пер-
вые две четверти в душанбинской школе № 12, а во
втором полугодии — в самаркандской школе №21. В
родной город мы возвратились в середине декабря
1941 года: помню, что из всех репродукторов разно-
силась радостная весть о первом крупном пораже-
нии гитлеровцев во второй мировой войне — раз-
громе немцев под Москвой.


Перед самой войной была введена плата за обуче-
ние в старших классах средней школы. Поэтому мама
продала висевший над моей койкой ворсистый ков-
рик с оранжевыми узорами-орнаментами, чтобы
уплатить необходимую сумму за мою учебу.


Из окна классной комнаты, выходившей на Таш-
кенгскую улицу, зимой часто можно было видеть,


79
как мимо школы движется телега, нагруженная до-
верху телами людей, умерших за прошедшую ночь
прямо на улицах Самарканда. Умершие — это были
эвакуированные из западных районов страны, заня-
тых к тому времени немцами. В городе многие нигде
не смогли устроиться, у них не было крыши над
головой, они погибали от холода и голода.


Хлеб выдавали только по карточкам, иждивенцам
полагалось 400 граммов. Карточки на масло и сахар
почти не «отоваривались», как по-канцелярски вы-
ражались тогда. Изредка вместо сахара выдавали по-
видло-джем. Полки магазинов совершенно опусте-
ли, ничего, кроме конской сбруи, не продавалось.


В школе ученикам дополнительно стали давать по
100 граммов хлеба, чтобы они, прельстившись этим
хлебом, не пропускали уроков. Однако процедуру
нарезки буханок и раздачи кусочков хлеба ученикам
тут же прибрали в свои руки двое великовозраст-
ных, сильных и наглых ученика класса. Им было уже
лет по семнадцать или восемнадцать, но они все еще
учились в восьмом классе. Пригнувшись на «Камчат-
ке», за самой последней партой в глубине классной
комнаты, они нарезали хлеб, но так, что нам доста-
вались лишь микроскопические кусочки. А львиную
долю полученного в школьном буфете для всего клас-
са хлеба они оставляли себе. Их боялись и не смели
им возразить ни староста и комсорг класса, ни даже
сама преподавательница — куратор 8 „б“ класса.


Вскоре помещения школ в городе стали забирать
под военные госпитали для нескончаемого потока
раненых, хлынувшего с Запада. Старогородская шко-
ла поблизости от нашего дома объединилась с дру-
гой школой, находящейся в новом городе, так что
туда я уже не мог бы добраться. И в военные годы я
вынужден был прервать учебу.


Моего старшего брата Яхъё призвали в армию и
направили в военное училище, находившееся в Ме-
лекессе Ульяновской области. А сестра Закия вышла


80
замуж и стала жить отдельно от нас. Так что кор-
мильцем семьи — мамы и братишки — стал я сам.


Тогда-то я и начал работать в пригородном кол-
хозе «Кизил Намуна» Мотридского сельсовета. Се-
ление Мотрид с древности носило такое название —
в честь ученого-философа Абу Мансур Мухаммад
ибн Ахмад Низамуддин Мотруди (умер в 945 году,
похоронен на кладбище Джаркардиза. В начале 20 века
его прах был перенесен в родное селение Мотруд,
которое сохранило свое название до настоящего вре-
мени).


Пожелтевшие кроны сплошных абрикосовых са-
дов пригорода Самарканда осенью сорок второго года
вызывали в памяти прозрачные пушкинские строки:


Унылая пора! Очей очарованье!


Приятна мне твоя прощальная краса.


Люблю я пышное природы увяданье,-


В багрец и золото одетые леса.


Дагбитская улица сбегает к речке Сиёб, после моста
следует крутой подъем к селению Мотрид и далее
спуск в долину Зарафшана, где ровная, как стрела,
дорога устремляется к синим горам, подернутым
дымкой, незаметно переходящим в бледно-синий же
небосклон. Здесь звуки мягки и приглушены, слов-
но уши заложены ватой.


В пойме реки Зарафшан, в то время густо покры-
той тугаями — зарослями джиды и тала, водилось
много дичи: кабаны, зайцы, фазаны, куропатки,
перепелки, другие животные и птицы. В прежние вре-
мена река была настолько многоводной, что летом
случались частые наводнения, уносившие с полей
еще не созревший урожай овощей, картофеля и бах-
чевых. Поэтому берега реки издавна укреплялись тре-
ножниками из больших длинных бревен — сепоя,
между которыми закладывались камни, хворост и
сено. В войну произошли катастрофические наводне-
ния, которые дехкане с шутливой грустью окрести-


6-2128


81
ли «вторым фронтом». А сейчас наши реки настоль-
ко обмелели, что трудно представить себе, что здесь
когда-то случались наводнения.


Земли колхоза доходили до поймы реки. Вохдух
тугаев был насыщен пахучим дурманом тускловато-
серебристьгх листочков джиды, отчего там всегда сто-
яла необычайно тяжелая духота, она обволакивала
вас с ног до головы, и становилось трудно дышать. В
этих труднодоступных тугаях во время войны скры-
вались дезертиры, уклонявшиеся от мобилизации в
армию.


Работал я в колхозной конторе. В комнатах прав-
ления колхоза стояла старинная мебель: импозант-
ный письменный стол-бюро с многочисленными
выдвижными ящиками; тончайшей работы изящная
кушетка, обитая дорогой материей, и другие пред-
меты из мебельного гарнитура. Все это в свое время
было экспроприировано у раскулаченного местного
богатея Азимбая.


Как-то поздним вечером (по ночам я составлял
годовой отчет колхоза) за окнами внезапно разда-
лись крики и женский плач. Я вышел наружу и уви-
дел во дворе арбу, а на ней тело двенадцатилетнего
мальчика с перерезанным, как у барана, горлом. Это
дезертиры убили мальчика, ехавшего на ослике с
мешком муки из дальнего кишлака, где мука сто-
ила дешевле, чем в пригородном селе. Дезертирам
мало было отобрать муку у мальчика — они зарезали
его: видимо, он узнал в разбойниках своих одно-
сельчан.


Еще больше захлестнул бандитизм всю страну в
не менее тяжелое послевоенное время. У всех на слу-
ху было странное и зловещее название банды — «Чер-
ная кошка». На месте преступления она обязательно
оставляла наспех набросанное изображение кошачь-
ей головы.


Тыл напрягал все свои силы, чтобы помочь фрон-
ту одолеть фашистов. Мужчины ушли на фронт, даже


82
старики призывались в «трудовые армии», на заводы
Урала. В хозяйствах не оставалось машин, их рекви-
зировали для нужд войны. Машинно-тракторные
станции, обслуживающие колхозы, во время войны
влачили жалкое существование. Поэтому в колхозах
теперь пахали в основном с помощью деревянной
сохи, которую тянула упряжка волов. Это было не-
глубокое рыхление почвы, но вспашка получалась
отменная: земля растиралась в порошок, станови-
лась, как пух, обеспечивая хороший урожай.


На деревянную соху насаждался металлический
наконечник — «тиш»; блестящий от беспрерывного
трения, он довольно быстро изнашивался. Наш кол-
хоз восстановил и наладил древнее литейное произ-
водство — миниатюрную печь для выплавки чугуна.
Здесь и стали изготовлять наконечники для сохи.
Колхоз продавал их и другим хозяйствам.


В годы войны во многих хозяйствах вовсю работа-
ли маслобойки, действовали восстановленные по бе-
регам речек водяные мельницы; кузницы, мастерс-
кие по изготовлению арб и различные другие про-
мыслы. Так глубокий тыл поддерживал фронт.


В январе 1943 года первым во всем районе, как
оказалось, я завершил составление годового отчета,
которого с нетерпением ждали все колхозники, так
как в нем определялось, сколько денежной и нату-
ральной оплаты приходится на заработанные дехка-
нами трудодни. Общее годичное собрание членов
постановило: премировать счетовода одной овцой.


Узнав о плачевном состоянии моего жилья в го-
роде, вовсю заливаемого в'непогоду, дехкане и тут
пришли на помощь. Несколько колхозников, при-
ехав к нам с мешками самана, устроили во дворе
хашар — смешали привезенный саман с глиной и
замазали ею всю крышу большого дома. Заодно
взрыхлили заброшенный цветник и посадили вмес-
то цветов овощи и картофель. А за огородом потом
стала ухаживать сама мама, перекапывая и поливая


83
его арычной водой. Так появилось немаловажное под-
спорье в нашем обнищавшем было домашнем хо-
зяйстве. Тогда повсюду утвердился натуральный об-
мен. Деньги почти не имели цены.


Вспоминая годы войны, Хабиба Мукимова пи-
шет:


«Мой муж, Халим-Заде Абдурахим, отправился на
фронт. Вся тяжесть большой семьи легла на мои плени.
Мне доверили работу среди женщин... Нам приходи-
лось ездить верхом на лошадях, на бричках по колхо-
зам, заниматься обеспечением семей фронтовиков про-
дуктами питания, одеждой. Одновременно мы обес-
печивали фронтовиков теплой одеждой, посылками,
вязали носки, шапки, перчатки, варежки. Тогда мы не
знали объема и времени работы, не имели ни выход-
ных, ни отпусков, ни свободного времени для личной
жизни.


Один год был особенно тяжелым. По зоне 1 МТС
были затяжные зимние дожди, народ в кишлаках бед-
ствовал, на глазах умирали самке беззащитные: дети,
старые люди. И вот в такое время отдельные руко-
водители колхозов, сельских советов занимались рас-
хищением колхозного добра, прятали зерно, а под бо-
ком у них люди умирали от голода.


Мы обнаружившій хорошо замаскированные ямы с
украденным зерном и раздавали голодающим, колхоз-
никам. Были попытки убийства из ружья активис-
ток, в том числе и меня, но нас спасли председатели
сельсовета Усманов Туйгун-ака из Чимбайабада и Али-
мов Хидир из Ашанкалхатского сельсовета». («Зараф-
шон», 1 ноября 1990 г.).


Заведующим животноводческой фермой в нашем
колхозе работал таджик ІИербобо, семья которого
когда-то переселилась сюда из района Фалтар, что
находится в горах Таджикистана. Он подружился со
мной, потому что, как утверждал ІИербобо, в моем
доме говорили на его родном языке, то есть на чис-
том фарси. Жители же пригородного села говорили


84
на таджикском, сильно перемешанном с узбекски-
ми словами.


Однажды весной Шербобо повез меня на инвен-
таризацию колхозной отары, пасущейся на отгон-
ном пастбище, арендуемом колхозом в казахских
степях. Основным транспортом для поездок на даль-
ние расстояния тогда служила арба. Она медленно
двигалась вдоль колхозных полей, источавших бод-
рящие запахи сочных трав и живой, журчащей воды.
Поля, покрытые нежной зеленью всходов, обраба-
тывались одними лишь женщинами да детьми. Одна
из них, довольно красивая девчушка, во все глаза,
радостно и завороженно, смотрела на нашу арбу, на
приехавших, как ей казалось, из города незнако-
мых людей. Всем своим видом она как бы говорила
нам: «Люди, возьмите меня с собой, заберите из
этой опостылевшей, повседневной жизни, ведь я
достойна лучшей доли...»


В колхозной отаре нагуливалась и моя овца — «пре-
мия». Ее специально показали мне. Рядом с нею уже
бегал беленький ягненок с кудрявыми завитушка-
ми.


На селе в то время заместителем председателя кол-
хоза повсеместно назначались молодые женщины,
мужья которых ушли на фронт. У нашей замести-
тельницы председателя лицо было землисто-серого
цвета, на нем никогда не появлялся румянец и оно
не могло привлечь к себе внимания тонкого цените-
ля красоты. Но сама она была очень бойкая и удиви-
тельно острая на язык. С ней-то и поехали мы по-
смотреть народное зрелище.


Чтобы поднять трудовой энтузиазм работающих в
глубоком тылу, возрождали забытые было народные
традиции. Так, для колхозников района устроили
купкари (козлодрание). Состязание проходило на бе-
регу речки Сиёб, там, где она огибает городище
Афросиёб. В далеком прошлом Самарканд находился
как раз на этом месте, пока полностью не был раз-
рушен полчищами Чингисхана.


85
С утра отовсюду потянулся народ, чтобы посмот-
реть на это захватывающее зрелище.


На козлодрании с высокого настила, размахнув-
шись, кидали в самую гущу собравшихся всадников
только что прирезанного козленка. Джигит, которо-
му удавалось схватить тушу козленка, прижимал ее
что было силы к лошадиной шее и скакал прочь. За
ним с громкими криками и гиканьем устремлялись
остальные всадники, пытаясь отобрать добычу. Тот,
кому посчастливилось оторваться от их преследова-
ния, мчался к судьям, стоявшим на настиле, и на
всем скаку победно кидал к их ногам изрядно по-
мятого козленка. Победителям в козлодрании, тем,
кто мог унести тушу, вручались призы: халаты вме-
сте с расшитыми поясными платками и тюбетейка-
ми, пачки зеленого чая, другие ценные подарки.


Вечером в конторе колхоза варили плов с мясом
трофейного козленка, которое казалось необычайно
вкусным: ведь тушу хорошенько помяли копыта ло-
шадей и сильные руки джигитов. А джигиты, кто по
броне оставался в тылу, до глубокой ночи рассказы-
вали о перипетиях недавней борьбы, о своей ловкос-
ти, вновь и вновь переживая заново все острые мо-
менты состязани.


Не сразу дехкане стали хорошо относиться ко мне,
юнцу, у которого, как однажды пришлось услышать
мне, «еще не просохло на губах материнское моло-
ко».


Есть такое слово — «андиша», означающее дели-
катность и тактичность в обращении, особенно со
старшими. Вначале в разговоре с дехканами по нео-
пытности часто я нарушал вот эту самую андишу.
Как-то во время одной беседы, когда старики с воо-
душевлением поминали аллаха, я, воспитанный
только на материалистической идеологии, вдруг нео-
смотрительно бухнул: «А бога-то и нет!» При этих
моих кощунственных словах один из пожилых кол-
хозников перестал отпивать свой чай, поставил пи-


86
алу на скатерть и гневно сказал: «Тому, кто так счи-
тает, не место в нашем кругу!»


В другой раз передо мной, как младшему среди
других сотрапезников, поставили чайник со свеже-
заваренным чаем, чтобы я попеременно протягивал
пиалу с горячим напитком сидящим за столом. Пер-
вым долгом мне надлежало, по обычаю, трижды на-
лить чай в пиалу и обратно вылить его в чайник,
чтобы он хорошенько заварился. Но я перелил чай
только два раза. И когда один старик сделал мне за-
мечание, я,- опять не соблюдая андишу, пустился
спорить с ним: «Какая разница — два или три раза?»
Старик назидательно произнес три слова: «Лой —
мой — чой». Это означало, что после первого перели-
вания получается муть, после второго — масло, а
уже после третьего — настоящий чай.


Так, постепенно, дехкане приглаживали мою
юношескую ершистость, шлифовали нескладность,
и теперь я бесконечно благодарен им за все это, за
то, что я ближе узнал народные обычаи и нацио-
нальные праздники, выработанные поколениями
людей на протяжении тысячелетий.


Однажды из райцентра поступила разнарядка, и
правление колхоза решило послать меня учиться на
трехмесячные курсы счетоводов. Для этого каждый
колхоз обязан был отвезти в город и сдать в район-
ную школу по два пуда пшеницы, необходимой для
питания курсантов. Один раз в день нас кормили
пшеничной кашей, она была совсем без соли. Когда
я спросил у повара, почему он не добавляет соли в
обед, то он ответил: «Пожалуйста, положите соли из
солонки, так ее меньше уходит».


На курсах колхозных счетоводов вместе с моло-
дежью занимался и один из друзей моего отца Хасан
Алимханович Мамедханов. Он — таджикский пере-
водчик и прозаик, подписывавшийся псевдонимом
Ирфон, автор романа «В лачугах кустарей» («Дар кул-
баи косибон»). На курсах мы с ним сидели рядом за


87
одной партой, и он с грустью шутил: «Я учился и с
твоим дедом, и с отцом, а вот теперь пришлось и с
тобой». В военные годы такие таланты, как он, не
могли найти применение своим писательским спо-
собностям, вот почему Ирфон вынужден был, как и
я, работать счетоводом. У нас обоих оказалось сход-
ная родословная. Вот что пишет Ирфон в своем ро-
мане:


«Отец был курд, эмигрант из Курдистана, одино-
кий, без родных и друзей. Он непреклонно шел к своей
цели, но страстность и вспыльчивость мешали ему
жить с людьми в мире. И, однако, были люди, кото-
рые горячо любили его.


Первые годы после приезда в Самарканд мой отец
носил национальную одежду и ходил во всеоружии,
как и подобает курду. Самаркандцы не знали его на-
циональности и называли просто афганцем.


Вид у него был живописный. Свои широкие шарова-
ры он подпоясывал шелковым полосатым кушаком,
пять узлов которого напоминали крупные грецкие орехи.
На этом широком поясе с одной стороны висел кин-
жал, а с другой внушительного размера револьвер. По-
верх черного, сшитого из чертовой кожи казакина,
отороченного галуном, была пристегнута сабля, ру-
коять которой изображала голову дракона. Его круг-
лую белую войлочную шапку обвивали четыре полоса-
тых платка».


Когда мы Оставались одни, Ирфон без опаски де-
лился со мной своими сокровенными мыслями. На-
пример, можно было, поеживаясь, услышать такое:
«У нас власть наверху захвачена бандой преступни-
ков!» Уже в послевоенное время, вернувшись к ху-
дожественным переводам, он жаловался, сердито
вращая глазами, увеличенными толстыми стеклами
очков (он плохо видел): «Работаешь целый день, как
вол, вся семья помогает переводить, печатать на ма-
шинке, сверять, а заработанного едва хватает на про-
питание».


Или же, когда по радио передавали, например, о


88
победе революции в Алжире и о поддержке нашей
страной руководителя этого освободительного дви-
жения Ахмеда Бен Белла, Ирфон так комментиро-
вал подобные сообщения: «И всюду мы лезем, вме-
шиваемся в чужие дела, как будто бы мало своих
забот...»


Все, что он говорил в сороковые-пятидесятые
годы, подтвердилось позже. Благодаря своему писа-
тельскому чутью Ирфон верно ориентировался во
всем том, что происходило тогда в нашей обществен-
ной жизни. В доверительном разговоре он мог не опа-
саться меня — сына репрессированного. Конечно, с
другими людьми Ирфон не стал бы так откровен-
ничать.


Ведь и сам Ирфон успел побывать в сталинском
концлагере, из среднеазиатской жары попав в си-
бирский мороз. Там, в Заполярье, строилась желез-
ная дорога Салехард — Игарка. Все делалось руками
заключенных, вручную. Рубили лес, корчевали пни,
засыпали гравием трассу и укладывали рельсы. По-
том выяснилось, что инженеры допустили грубей-
шую ошибку: они неправильно рассчитали трассу
будущей дороги. И доходягам-зэкам пришлось свои-
ми же руками разбирать десятки километров готово-
го железнодорожного полотна, сооруженного неимо-
верными усилиями ими же самими...


В 1944 году, когда по утрам я отправлялся на ра-
боту в колхоз, мне часто приходилось наблюдать та-
кую картину. По злой воле Сталина во время войны
целые народы насильно, под дулами автоматов были
выселены с родной земли. Выселенных крымских
татар, кавказских курдов, ингушей, балкарцев, ту-
рок и греков на моих глазах вывозили с железнодо-
рожной станции Самарканд на военных грузовиках —
американских студебеккерах. В кузовах машин, про-
езжавших по Дагбитской дороге и направлявшихся в
глубинку, можно было видеть в основном закутан-
ных в черные шали женщин, да детей и стариков.


89
А раньше, в первый год войны, в Среднюю Азию
и Казахстан были выселены все немцы из их респуб-
лики, образованной в первые годы советской власти
в Поволжье. Спецпереселенцы должны были каждый
месяц проходить унизительную регистрацию по ме-
сту жительства, откуда им нельзя было никуда пе-
реезжать.


Крымские татары селились тогда, в военные годы,
и в городской черте Самарканда, рядом с нашим
домом. До этого здесь издавна простиралось широкое
поле, где красноармейцы тренировались в кавале-
рийских наскоках и рубке лозы под корень. Потом
этот обширный пустырь занял пригородный колхоз
под посевы. А после войны крымские татары стали
строить здесь свои дома, один за другим, и скоро
тут образовался целый квартал, который получил
название «Крымсай». Мы дружили с одной крымс-
ко-татарской семьей, там были две прелестные де-
вушки — сестры Анифе и Фериде...


В годы войны Узбекистан вынужден был сам про-
изводить почти все нужное для жизни людей. Пше-
ницу и ячмень стали сеять не только на богаре, но и
на поливной пашне — вместо хлопчатника. Много
земли отводилось и под сахарную свеклу, необходи-
мую для сахарных заводов, эвакуированных с Укра-
ины в Среднюю Азию.


Тогда у нас разместилось немало эвакуированных
с Запада заводов, которые за короткий срок начали
выпускать здесь оборонную продукцию. А Самарканд
принял также военные академии и другие институ-
ты из Москвы и Ленинграда. Помню, как в летние
дни, по вечерам под открытым небом в Парке куль-
туры и отдыха имени Горького выступали знамени-
тости — прославленные симфонические оркестры,
музыканты-исполнители и певцы из центральных
городов страны.


В годы войны в Узбекистане жили и работали эва-
куированные из других республик писатели, худож-
ники, скульпторы и артисты.


90
В парке имени Горького проводились различные
общественные мероприятия. Однажды решили в по-
мещении летнего кинотеатра «Шарқ юлдузи» собрать
колхозников из области, перед которыми должен был
■выступить сам Усман Юсупов, приехавший из Таш-
кента. Направляясь сюда, еще издали я увидел мно-
жество людей, столпившихся у единственного входа
в закрытое помещение. Дехкане своими могучими
плечами подпирали длинную стену кинотеатра, как
вдруг она стала медленно падать внутрь. Столб пыли
поднялся над рухнувшей стеной, которая, как вы-
яснилось позднее, похоронила под собой несколько
человек, уже успевших забраться в помещение. Я бла-
годарил судьбу за то, что не успел еще попасть в эту
гущу.


Поэтому совещание передовиков сельского хозяй-
ства началось с некоторым опозданием. Усман Юсу-
пов оказался человеком весьма плотного телосложе-
ния, довольно моложавым на вид. Одет он был в
полувоенную форму, в которой ходили все партий-
ные руководители той поры — китель и сапоги. Он
сыпал шутками и остротами и призывал побольше
засевать зерновыми поля, не оставляя пустыми ни
малейших клочков земли, будь они хоть перед са-
мым порогом жилищ колхозников.


На Западе шла война, а в это же самое время в
нашей республике начинались крупные стройки:
Ташкентский Северный канал, Фархадская гидро-
электростанция, угольные карьеры в Ахангаране и
металлургический комбинат в Бекабаде. Через ста-
рый город Ташкента пробивали широкий проспект
Навои, застраиваемый многоэтажными домами.


Кое-что из всего этого не понравилось Центру. Из
бывшего ЦК ВКП(б) часто стали наезжать комис-
сии, якобы для проверки жалоб граждан. Вскоре Ус-
ману Юсупову пришлось держать ответ на заседании
ЦК ВКП(б). Он перечислял все то, что Узбекистан
давал для фронта: самолеты, снаряды, мины, зер-


91
но, хлопок, шелк, мясо, шерсть и многое-многое
другое. Однако тогда нашу республику обвинили в
автаркии, то есть в том, что республика стремилась
вести такую систему хозяйства при которой регион
сам производит все нужное для себя и сам потребля-
ет свое производство.


С дехкан требовали сдавать по государственным
поставкам мясо, шерсть, масло, яйца, в то время
как они часто не имели ни скота, ни кур. Эти про-
дукты приобретались колхозниками за наличные
деньги и сдавались в заготовительные пункты. Руко-
водители районов из кожи вон лезли, стремясь во
что бы то ни стало взыскать с колхозов и дехкан эти
госпоставки. Но и тогда, когда колхоз выполнял все
свои планы, все же райком партии обязывал его сдать
зерно или другую продукцию за те отстающие хо-
зяйства района, которые не смогли по причине низ-
кого урожая выполнить свой план. Первые секретари
райкомов и председатели райисполкомов, выслужи-
ваясь перед своим начальством, всеми правдами и
неправдами старались рапортовать о стопроцентном
выполнении и перевыполнении планов своими рай-
онами.


В годы войны колхозы и каждый член этого хо-
зяйства, кроме госпоставок, обязаны были сдавать
продукцию и в «Фонд Красной Армии». Все надея-
лись, что с окончанием войны отменят, наконец,
налоги в «Фонд Красной Армии». А когда, к всеоб-
щей радости, война закончилась нашей победой, эти
военные поставки просто приплюсовали к основным
поставкам и, таким образом, государственные по-
ставки для колхозов и дехкан увеличились вдвое. За
сданную продукцию платили по смехотворно низ-
ким ценам, например, пшеница стоила 13 копеек за
килограмм, картофель — 9 копеек и так далее.


В послевоенное время МТС окрепли и стали при-
сылать в колхозы многосильные тракторы, которые
вели глубокую вспашку. Председатель нашего кол-
хоза, Махмуд Исмаилов, в прошлом учитель, ре-


92
шил вспахать целинные земли в пойме реки, заня-
той тугаями. Вот тогда-то и произошел первый круп-
ный конфликт между ним и председателем Совета
урожайности Асадом Шакаровым. Председатель Со-
вета урожайности лучше, чем предколхоза, разби-
рался в тонкостях дехканского хозяйства и реши-
тельно выступил против подъема целины. Ведь на
этих землях, в зарослях, дехкане испокон веков вы-
пасали свой скот. Где же им было пасти свой скот как
не в тугаях?


Но, несмотря на возражения старожилов, в туга-
ях не прекращался гул мощных тракторов, там про-
должали корчевать деревья и кустарники и стальные
лемеха плугов переворачивали жирные пласты из-
вечной целины. Такими необдуманными действия-
ми постепенно подрывались устои хозяйствования
на селе. Многие колхозники тогда потянулись рабо-
тать на железную дорогу и другие предприятия Са-
марканда.


А сейчас эти земли в пойме Зарафшана — и ста-
ропахотные, и вновь освоенные — оказались под
взлетно-посадочными полосами Самаркандского
аэропорта.


Отношения председателя колхоза Исмаилова ухуд-
шились и со мной после того, как я впервые в своей
жизни написал статейку «Фабрика будущих садов»,
опубликованную областной газетой «Ленинский
путь» за 12 января 1951 года. В ней я посмел не упо-
мянуть имени самого председателя колхоза, а гово-
рил о трудовых успехах старшего агронома и рядо-
вых тружеников.


Сейчас с удивлением перечитываю, как основа-
тельно, оказывается, изучил я тогда сельскохозяй-
ственное производство, как дотошно описал техно-
логию выращивания плодовых саженцев, употреб-
ляя в своей статье такие специфические выражения
и термины, как «стратификация косточек вишни,
алычи и слив без отделения мязги», «окулировка,
подвязка, обрезка и формирование саженцев», «стар-


93
ший агроном плодопитомника тов. Хатипов предло-
жил способ окулирования дичков двумя глазками...»


Агроном Хатипов был из крымских татар. Он был
душой плодопитомника — новой отрасли в нашем
колхозе. Вместе с председателем он обивал пороги
многих учреждений, пока Агрофонд не взялся фи-
нансировать это новое направление экономики хо-
зяйства. И вот теперь в заметке я писал: «Реализация
этого посадочного материала дала колхозу 496.000
рублей дохода. Прошлой осенью было продано са-
женцев на еще большую сумму».


Хатипов любил рассказывать нам о том, что у себя
на родине он занимал важную должность в Нар-
ко мземе Крымской республики. И действительно, это
был крупный специалист, щедро передававший свои
знания узбекским дехканам и сам учившийся у них
секретам местного садоводства.


Таким же знатоком своего дела оказался и вино-
дел колхоза — армянин Мартиросов, его мы все зва-
ли просто дядей Мишей. Не зря ведь его предки в
Закавказье занимались виноделием еще в третьем
тысячелетии до новой эры. А в здешних местах, под
Самаркандом, издревле выращивали различные сто-
ловые сорта виноірада и особенно сорта, идущие на
сушку кишмиша. Дядя Миша доказал нам, что да-
вить виноград на вино — намного прибыльнее.


Для нужд виноделия, кроме местных сортов, кол-
хоз закупал на стороне специальные винные: мус-
кат, рислинг, алеатико, каберне, ркацители, иза-
белла, баян-ширей, токай и другие. Теперь у нас стали
выращивать и крымскую лозу. Янтарные гроздья зре-
лых плодов топтали ногами женщины, которых в
городе для такой работы нанимал дядя Миша. Мут-
новатую жидкость из раздавленных плодов вылива-
ли в большие чаны, там она отстаивалась и светле-
ла, а затем переливалась в дубовые бочки, в которых
долго бродил и доходил хмельной напиток. Благода-
ря организованному Мартиросовым производству
натурального вина хозяйство стало получать неви-


94
данные доходы. Колхозные ларьки торговали сухим
вином не только в Самарканде, но и далеко за пре-
делами республики.


Но скоро власти повсеместно стали запрещать по-
добные производства в колхозах (не только виноде-
лие, но и мельницы, маслобойки, выдававшие чис-
тейшее кунжутное масло, литейные и прочие мас-
терские), мотивируя эти запреты тем, что главная
задача сельскохозяйственных артелей — земледелие,
а не увлечение разными промыслами. Промыслами и
ремеслами, мол, пусть занимается государственная
местная промышленность, это ее монополия. Одна-
ко в руках государства все промыслы и ремесла окон-
чательно захирели.


Предприимчивость и хозяйственная инициатива,
оборотистость работников, способных дать долгож-
данное изобилие продовольствия и товаров, по всей
стране — в который раз! — подрубались под самый
корень. Делалось все возможное, чтобы помешать
предприимчивым людям работать. Только теперь,
десятки лет спустя, мы приходим к многообразию
хозяйствования и многоукладной экономике.


Тогда на свои трудодни наши колхозники стали
получать неплохие доходы. Я смог даже впервые в
жизни поехать на курорт.


Все началось с того, что как-то в журнале «Ого-
нек» мне бросилась в глаза одна красочная реклама,
призывающая: «Отдыхайте на берегу Черного моря!»
На фоне вздыбившегося в полнеба лазурного моря,
под сенью кипарисов и магнолий сидела в шезлонге
красавица в купальнике, закинув одна на другую
загорелые ноги и задумчиво глядя вдаль... Предлага-
лось приехать на курорт в Сочи по курсовке, то есть
с лечением в санатории, но проживанием на квар-
тире одного из жителей города. Путевку можно было
приобрести в курортном агентстве в Ташкенте, куда
нужно было заблаговременно послать заявку по по-
чте. Я так и сделал, и скоро получил ответ, что мож-


95
но приехать за путевкой — в санаторий «Светлана»
на май месяц 1951 года.


И нужно же было произойти такому счастливому
совпадению: как раз в те дни в сочинский санаторий
«Красная Москва» отправлялись моя сестра Закия и
ее муж Муса Назарович Хаитов. На день раньше их я
уехал ночным поездом в Ташкент, прибыл туда рано
утром, без задержки получил на руки путевку и по-
спешил на вокзал, чтобы успеть попасть на тот са-
мый поезд, на который в Самарканде должны были
сесть сестра и зять. «Билетов на этот поезд нет, —
сказала мне кассирша. — Есть только в международ-
ный вагон».


К этому времени я уже имел представление об
этих международных вагонах. Они были построены в
России незадолго до революции для членов царской
семьи и других именитых особ. Вплоть до наших пя-
тидесятых годов такие вагоны прицеплялись по од-
ному к некоторым скорым поездам. В 1935 году наша
семья, направляясь в Ленинград, из Душанбе до
Москвы ехала именно в таком международном ва-
гоне. В каждом купе стояли мягкие диваны, висели
зеркала и повсюду сверкала позолота. Между двумя
купе имелся туалет. Так что ездить в нем было одно
удовольствие.


Деваться мне было некуда, пришлось уплатить за
билет, стоивший втрое дороже обычного. А когда я
подошел к своему вагону, то увидел стоявшую на
ступеньках сестру: оказалось, что и они ехали в этом
самом вагоне. Сестра расплакалась от радости, что у
нас все так удачно складывается.


В пути недоуменно смотрели мы на нищенскую
жизнь, мелькавшую за окном вагона. Даже вблизи
от Москвы попадались убогие деревенские избы,
покрытые полусгнившей почерневшей соломой.


В Москве нужно было пересесть на другой поезд. В
гостинице «Москва», куда мы явились, мест, ко-
нечно, не было. Всю ночь мы просидели в холле на


96
креслах, а утром освободилась одна койка в много-
местном номере, куда меня одного и поместили. Зять
и сестра ушли на квартиру по адресу, подсказанно-
му швейцаром гостиницы.


В первый же вечер, не удержавшись, я направил-
ся к Большому театру. Как всегда, у кассы висело
объявление «Все билеты проданы». Однако толпа не
расходилась. Вдруг появился какой-то военный. Дер-
жа в высоко поднятой руке два билета, он спросил:
«Кому лишние билеты? Жена у меня заболела». Все
бросились к нему, а он не знал, кому из нас отдать
предпочтение. Наконец, его взгляд задержался на
мне, стоявшем поодаль, и на одной женщине. Воен-
ный громко сказал: «Инвалиду — почёт, а женщи-
не — уважение».


Так я попал на балет «Медный всадник» Глиэра,
премьера которого состоялась недавно. Мое место
оказалось во втором ряду партера, радом сидели ино-
странцы — шведы. Кое-как пытался я объяснить им,
что приехал из Узбекистана, из Самарканда. Только
тогда, когда я произнес: «Памир — крыша мира»,
они радостно заулыбались и понимающе закивали.


Во время второго антракта ко мне подошла конт-
ролерша, спросила: «Вы — Расули? Вас спрашива-
ют». Оказалось, что это за мной пришла сестра. Они
с зятем достали билеты на поезд на эту ночь, и нам
нужно было срочно отправляться на Курский вок-
зал.


Когда мы проезжая по Центральной России и Ук-
раине, мы видели следы разрушений от недавно про-
шедшей здесь войны — испещренные осколками бомб
стены пристанционных построек и других домов.


В поезде, мчавшемся на южный курорт, ехала бла-
гопристойная публика. На остановках выходили про-
гуляться по платформе степенные пассажиры.


Утром, когда я проснулся, поезд шел берегом моря.
В открытое окно вагона врывался свежий морской
воздух, напоенный сладостным ароматом цветущих
роз.


7-2128


97
В общении с эрудированными, высоко образован-
ными людьми в поезде, а затем в санатории, я остро
почувствовал, как отстал, закоснел в глуши, понял,
что мне нужно как можно быстрее пополнить свое
образование.


В санатории адыгеец, по фамилии Харате, посове-
товал: «Вам нужно писать». Он учил меня уму-разу-
му так: «Самое главное — удачно выступить на ка-
ком-нибудь республиканском совещании. Тебя заме-
тит начальство, и ты сделаешь карьеру».


Харате рассказывал о том, что Сочи, вся эта гор-
ная местность издревле были местом расселения ады-
гейского народа. От него мне пришлось услышать о
таинственной «шестой зоне», в городе этих зон было
несколько, и никто не знал, в какую из них приез-
жал отдыхать Сталин.


В санатории я подружился с московской студент-
кой Светланой Червинской и ее матерью. Мы вместе
проводили время, поднимались на гору Ахун, где
расположился ресторан с богатейшим винным по-
гребком, ездили на озеро Рида, там на лодке плыли
вдоль берега озера, гуляли по дендрарию, издали
любовались тем, как кувыркаются неутомимые дель-
фины. Мы ходили в сочинский бело ко лонный театр,
в кино — тогда впервые стали демонстрировать филь-
мы об Индии: «Индийская гробница» и другие.


При расставании мои новые знакомые сказали:
«Приезжайте к нам в Химки, но при условии, что
окончательно выздоровеете». Это означало, что я
больше никогда не увижу Светлану, к которой я
сильно привязался...


Семнадцатилетним парнишкой я начал свою тру-
довую жизнь и внезапно с изумлением увидел, что
в нашем советском обществе, оказывается, вовсю
процветают хищения государственной собственнос-
ти, взяточничество, приписки, протекционизм, пре-
следование за критику, семейственность. И все это
пышным цветом расцветало чем дальше, тем боль-
ше.


98
«Сталин — это такой же царь, какие всегда
были», — делился со мной в доверительной беседе
один пожилой дехканин, и тогда мне было странно
слышать такое. Хотя жили мы в условиях, действи-
тельно, близких к монархии. Однако неверие в пра-
вильность и справедливость нашего общественного
строя представлялось в то время предательством. Это
означало для нас очутиться по ту сторону баррика-
ды, на стороне врага. «Кто не с нами, тот — враг» —
это убеждение гвоздем было забито в сознание мно-
гих советских людей.


Однако старики-дехкане не все были такими про-
стаками. Вспоминаются слова замечательного абхаз-
ского писателя Фазиля Искандера, которые, как
нельзя лучше относятся и к нашим дехканам: «...че-
гемец-крестьянин труднее всего поддается идеоло-
гизации, потому что у него в голове проверенная
собственным опытом и подтвержденная веками мо-
дель жизни...»


Иногда в откровенном разговоре можно было ус-
лышать и такое, что, мол, наша государственная
система изжила себя и она требует скорейшей заме-
ны. Однако человека, ляпнувшего подобную, как
искренне мы считали, чушь, не принимали всерьез.
Эти слова казались прямой изменой святому делу
построения коммунизма.


А в то, что мой отец — «враг народа», я никогда
не верил. Не верили в это и все родственники и зна-
комые. Правда, встречались изредка и иные. Однаж-
ды в беседе с каким-то новым знакомым я признал-
ся, что у меня в тридцать седьмом арестовали отца,
невиновного, как и многие тысячи других. «Зря не
посадили бы», — сказал он и выжидательно посмот-
рел на меня, думая, что я буду возражать. Но я тот-
час умолк, не сказав больше ни слова, ведь спорить
с такими людьми бесполезно.


...Сижу как-то я один глубокой ночью в мало-
людном в это время суток огромном зале ожидания


99
аэропорта Домодедово, ожидая вылета самолета на
рассвете в Ташкент. Отчего-то у меня было пресквер-
но на душе. Ощущение было такое, будто я стою на
краю черной бездны, откуда веет ледяным холодом...
Рядом на скамью присел пожилой армянин. Гово-
рим с ним о том, о сем, и о репрессированном отце.
Этот случайно встреченный человек с таким внима-
нием отнесся к моему горю, нашел такие слова со-
чувствия («Вы не одни по всей стране. Это судьба
миллионов честных, порядочных людей»), что я по-
степенно вновь вернулся к жизни. Его душевная под-
держка до сих пор обогревает меня.


В 1949 году, продолжая работать в колхозе, я сдал
экзамены экстерном в Самаркандском педагогичес-
ком училище, а в следующем году поступил на за-
очное отделение факультета русской филологии ме-
стного университета.


Нашему курсу повезло: в 1950 году преподавате-
лями университета оказались выдающиеся ученые-
лингвисты Москвы и Ленинграда. Они были сняты
с руководящих должностей в столичных вузах и со-
сланы в Самарканд как последователи академика
Н.Марра. Дело заключалось в том, что тогда вышло
«научное исследование» Сталина «Марксизм и воп-
росы языкознания». Автор предсказывал будущее сли-
яние всех языков Земли в «зональные языки» и не
оставлял никакой надежды на дальнейшее существо-
вание и развитие национальных языков.


Говоря о сближении языков, нужно помнить, что
оно касается только так называемых периферийных
элементов языка, прежде всего лексики, не затра-
гивая элементов, составляющих основу каждого на-
ционального языка: его структуры, внугренних за-
конов развития и др. Ничто не должно стеснять сво-
бодного развития исторически сложившихся нацио-
нальных языков. Каждый национальный язык имеет
свои, присущие только ему внутренние законы раз-
вития, свой грамматический строй, свою самобыт-


100
ную структуру, свой словарный состав. Как показы-
вает история языков и их развитие, их слияние в
силу сказанного невозможно.


Эти знания постепенно передавали студентам
опальные профессора, хотя в их положении они не
должны были делать этого: это было опасно не толь-
ко для их ученой карьеры, но и для жизни.


Самаркандский университет мог поспорить с
иными столичными институтами количеством ко-
рифеев науки. Кафедрой русской литературы универ-
ситета заведовал тоже московский ученый —
Я.О.Зунделович, попавший в Самарканд несколько
раньше описываемых событий. На его кафедре уста-
новились такие принципы анализа художественных
произведений, которые в филологии старой школы
назывались «пристальным чтением». Работа кафедры
и, прежде всего, Якова Осиповича, не сразу полу-
чила подлинное признание. То, что иной раз путало
как очередной рецидив формализма, потом с боль-
шим интересом стало читаться в литературоведчес-
ких кругах. Получила признание методология самар-
кандских ученых, дающая новое видение, новое про-
чтение даже того, что не раз было предметом иного
типа исследований.


В эти послевоенные годы в нашей семье опять
жил мой дядя — Гани Абдулло. Почти все репресси-
рованные из нашего большого рода были расстреля-
ны либо погибли в сталинских застенках в результа-
те голодовок, избиений и невыносимых пыток в
тюрьмах. Из всех уцелел лишь Гани Абдулло, вер-
нувшийся живым из Магадана в 1946 году.


Он рассказывал, что лагерь явился для него на-
стоящим университетом. Колымскую мерзлую зем-
лю на золотых приисках они долбили кайлом вдвоем
с венгерским писателем Анталом Гидашом. Рядом
были многие знаменитые академики, профессора и
известные писатели...


Живя у нас, Гани Абдулло вновь начал заниматься
творческой работой. В это время он взялся за перевод


101
на таджикский язык поэмы Владимира Маяковско-
го «Владимир Ильич Ленин», хотя у него и не было
никакой надежды его опубликовать.


Я иногда помогал ему в объяснении и переводе
специфических русских слов и многочисленных нео-
логизмов поэта, встречающихся в этом произведе-
нии.


Эти совместные с дядей занятия переводами Ма-
яковского значительно сильно повлияли на мой вы-
бор тем курсовых и дипломной работ во время учебы
в Самаркандском университете. Я писал о неологиз-
мах Маяковского, о его сатирических пьесах «Клоп»
и «Баня».


Непостижимо, как жадно работал Гани Абдулл о,
как бы пытаясь наверстать потерянное врещ! Вот,
например, он берется за пьесу об Иране. В конце со-
роковых годов газеты много писали об иранском кри-
зисе. Премьер-министр шахского правительства Ира-
на Моссадык открыто выступил против засилья аме-
риканского капитала в своей стране и попытался
национализировать нефтяную промышленность. Но,
как известно, это ему не удалось — Моссадык был
смещен со своего поста, и американцы, как и преж-
де, стали эксплуатировать баснословные нефтяные
богатства Ирана теперь уже под новой вывеской
транснационального консорциума.


Гани Абдулло написал на эту тему остросюжет-
ную политическую пьесу под названием «Закован-
ный лев» («Занжирланган арслон»). Он повез свою
пьесу в Ташкент, и в эту поездку увязался и я.


Был май 1950 года. В душном, переполненном
общем вагоне поезда остро пахло луком и рыбой. А в
Ташкенте весенний дождичек время от времени по-
ливал асфальтированные улицы города. В гостинице
«Узбекистан», помещавшейся тогда в трехэтажном
здании неподалеку от театра оперы и балета имени
Алишера Навои, прописали меня одного, а у Гани
Абдулло, по понятным причинам, оказалось не все
в порядке с паспортом, и ему нельзя было жить в


102
гостиницах. Но и без официального разрешения он
оставался ночевать рядом со мной на свободной кой-
ке.


Вечером мы пошли в театр оперы и балета, новое
здание которого по проекту знаменитого архитекто-
ра А. В. Щусева было завершено уже после войны:
заканчивали строительство пленные японцы.


Мы любовались залами и фойе, искусной резьбой
по ганчу, орнаментами, выполненными в восточ-
ном национальном стиле народными мастерами-
умельцами Бухары, Хивы, Самарканда, Ташкента,
Намангана и Ферганы. В тот вечер ставился балет
«Коппелия» французского композитора Делиба с
несравненной Галией Измайловой в заглавной роли.


Ташкентский театр драмы имени Хамзы пьесу
Тани Абдулло принял на «ура». Актеры уже заверша-
ли репитиции, как вдруг свыше поступил запрет.
Тогда дядя решил использовать авторитет Гафура
Гуляма, чтобы тот повлиял на положительное реше-
ние высшей инстанции, и позвонил ему по телефо-
ну, так как они были знакомы еще с тридцатых го-
дов. Услышав, с кем он говорит, поэт Гафур Гулом
положил трубку.


В конце сороковых — начале пятидесятых годов
началась новая полоса репрессий против националь-
ной интеллигенции. Помню, как выступления кри-
тики об узбекских переводах Максуда Шейхзаде поэм
Маяковского приобрели необъективный тенденци-
озный характер. На писательских собраниях, на стра-
ницах журналов и газет переводы Шейхзаде былы
подвергнуты заушательской критике. В статье «По-
рочный перевод» (журнал «Звезда Востока», 1952,
№ 6; журнал «Шарқ юлдузи», 1952, № 6) М. Шей-
хзаде приписывалось «недобросовестное, беспринцип-
ное отношение» к переводу этих произведений. Это
была по существу идеологическая подготовка для
предстоящего ареста Максуда Шейхзаде — замеча-
тельного поэта, драматурга и критика.


Вскоре вместе с ним были арестованы философ


юз
Сулейман Азимов (заточенный в одиночку Лефор-
товского централа), литературовед Хамид Сулейма-
нов, талантливые писатели Саид Ахмад, Шухрат,
Шукрулло, Туроб Тула, Ёнгин Мирзо и многие дру-
гие.


Проживая тогда в Самарканде, Гани Абдулло про-
должал сочинятъ пьесы, поначалу без всякой надежды
на то, что их поставят на сцене. Так, он создал пьесу
о турецком поэте Назыме Хикмете, которому в 1951
году удалось вырваться из семнадцатилетнего тюрем-
ного заключения на своей родине и эмигрировать во
второй раз в Россию. По просьбе дяди мне довелось
сделать перевод этой пьесы с узбекского языка на
русский.


Гани Абдулло по возвращении из лагеря несколь-
ко лет не мог устроиться на работу. Наконец, его
взяли суфлером в Самаркандский театр музыкаль-
ной драмы и комедии имени Хамида Алимджана. Он
стеснялся своей новой должности и всем говорил,
что работает в театре литературным сотрудником.


5 марта 1953 года умер Сталин, и времена изме-
нились, наступила оттепель. Гани Абдулло смог пе-
реехать в Душанбе. Своего первенца-сына он назвал
именем погибшего брата — Рашидом. Рашид Гание-
вич Абдуллаев стал востоковедом-арабистом, он кан-
дидат филологических наук, много бывает за рубе-
жом, жил в арабских странах.


В 50—70-е годы Гани Абдулло создал целый ряд
пьес, посвященных кардинальным преобразовани-
ям в Таджикистане и героическим страницам про-
шлого. Это — пьесы «Долг совести», «Песня в го-
рах», «Восе», «Рустам и Сухроб», «Джами и Навои».


Переводчик многих его драматических произве-
дений на русский язык Юлий Чепурин так писал о
нем: «Человек яркого, самобытного дарования и труд-
ной судьбы, Гани Абдулло по сей день не утратил ни
жизнерадостности, ни любви к людям, ни поэтичес-
кого взгляда на мир, что делает его творчество воз-
вышенным и оптимистическим, устремленным в бу-


104
дущее». (Абдулло Гани. Направленный взрыв. Пьесы.
Москва, Советский писатель, 1980, стр. 434).


Мне радостно сознавать, что мой дядя Гани Аб-
дулло стал крупным драматургом, Заслуженным де-
ятелем искусств Таджикистана, лауреатом Государ-
ственной премии имени Рудаки. Он скончался в
Душанбе в 1984 году.


После смерти Сталина по всей стране задули вет-
ры больших перемен. Впервые был отвергнут культ
личности Сталина. Страна поднималась на новую
ступень исторического развития.


Административно-командная система начала по-
немногу сдавать свои позиции. Например, непривыч-
но было видеть, как в шесть часов вечера в городах
закрываются учреждения и начальники разъезжают-
ся по домам. Ведь до это» все они задерживались на
работе допоздна. Теперь рестораны закрывались уже
в одиннадцать часов вечера, а не глубокой ночью,
как раньше.


Тогда начало меняться отношение ко всем нам,
так называемым сынам «врагов народа». Еще в 1951
году я хотел вступить в Компартию. Но когда стали
принимать меня в кандидаты в члены партии, пер-
вый секретарь Самаркандского райкома КП Узбе-
кистана. Маруфи сказал, обращаясь к членам бюро
райкома:


— Что-то его семья, как он рассказывает, слиш-
ком часто меняла свое место жительства. Все это по-
дозрительно...


И все друзрю проголосовали против принятия
меня в их партию.


А теперь обстановка становилась совершенно дру-
гой, тоталитаризм несколько ослаб. После заверше-
ния учебы в Самаркандском университете в 1955 году
я направил на имя президента Академии наук Теши
Захидова заявление с просьбой допустить меня к сда-
че экзаменов в аспирантуру. И вскоре меня вызвали
в Ташкент. Первый раз в жизни я сел в самолет и
прилетел в столицу республики.


105
Я никогда не забуду, что при зачислении в аспи-
рантуру мне помогли вице-президенты К.Е.Житов и
Х.М.Абдуллаев, ученый секретарь АН А. С. Сады-
ков. В декабре 1955 году я был принят в аспирантуру
Института языка и литературы имени Пушкина по
специальности — русская литература.


Как уже сказано, в середине пятидесятых годов
происходило ослабление тоталитарно-коммунисти-
ческой системы и чрезмерной централизации госу-
дарственного управления, начался период разрядки
напряженности в отношениях государств — великих
держав, происходило ощутимое сокращение воору-
женных сил. В Ташкенте это,сказывалось,например,
в том, что упразднили национальные редакции в га-
зете «Фрунзевец» — органе Среднеазиатского воен-
ного округа. Одноэтажное здание гостиницы «Реги-
на» еще с двадцатых годов было занято под поли-
клинику ГПУ. В 1955 году это помещение с уютным
ресторанчиком сбоку опять стало гостиницей — уже
под названием «Зарафшан».


В ней-то я и поселился, приехав в аспирантуру, и
жил тут целый год. Здесь провели капитальный ре-
монт, в номера завезли новую мебель, и прожива-
ние тут стало приятным. Я жил здесь постоянно, а
другие жильцы часто менялись. Я познакомился со
многими интересными людьми, приезжавшими в
Ташкент в командировки, на гастроли и по другим
делам.


Аспирантской стипендии (780 рублей старыми
деньгами) мне не хватало на житье, ведь в Самар-
канде осталась моя семья — жена Джумагуль, сту-
дентка 6 курса мединститута с сыном Маруфом. Се-
мье нужно было высылать деньги и посылки с детс-
кой питательной мукой для грудного ребенка.


Однажды я пришел к директору Госиздата На-
срулле Ахунди и предложил свои услуги, заявив,
что могу переводить с узбекского языка на русский.


— А что вы переводили? — поинтересовался ди-
ректор.


106
— Пьесу о Назыме Хикмете, которую написал
мой дядя.


— Кто же ваш дядя?


Гани Абдулло.


После моего ответа Насрулло Ахунди понимающе
и уважительно посмотрел на меня. Оказалось, что
они с Гани Абдулло вместе учились в университете.
Он велел мне зайти в один из кабинетов. Там я зас-
тал двоих, одного из них я узнал — это был Аскад
Мухтар. Я сказал ему, что меня направил сюда ди-
ректор издательства. Тогда я еще слабо владел разго-
ворным узбекским языком и надеялся, что буду пе-
реводить с помощью словаря. Аскад Мухтар сразу
уловил изъяны в моем призношении узбекских слов
и резонно спросил:


— Как же вы беретесь переводить с узбекского,
когда из ваших слов ясно, что вы не сильны в нем?


Я пытался говорить ему что-то о словаре, о том,
наконец, что я — русист, но мои слова не убедили
Аскада Мухтара. Попытка зарабатывать на жизнь ли-
тературным трудом тогда не увенчалась успехом.


Помощь мне, «зеленому аспиранту», пришла с
другой стороны. Я случайно познакомился в Таш-
кенте с Исламом Шомурадовичем Шагулямовым,
занимавшим какой-то важный пост в бывшем изда-
тельстве ЦК КП Узбекистана (позднее он стал ди-
ректором этого издательства). Шагулямов позвонил
в редакцию журнала «Звезда Востока», чтобы они
использовали меня в качестве переводчика и автора.
В то время журнал вел поэт Андрей Иванов, в ре-
дакции работали А. Бендер, Г. Марьяновский, М. Еле-
нин, С. Левитина, Г. Тамарина, все они в значи-
тельной степени помогли мне в трудные аспирантс-
кие годы.


В первый же день, когда я зашел в «Звезду Восто-
ка», заместитель главного редактора Альфред Рудоль-
фович Бендер вытащил из ящика своего стола ка-
кую-то рукопись и попросил сделать перевод. Руко-
пись, оформленная в виде статьи, оказалась науч-


107
ным исследованием Музайяны Алави- «Узбекские
народные частушки».


С большим трудом справившись с этим доволь-
но-таки сложным переводом, я пошел домой к Му-
зайяне, чтобы выяснить кое-какие трудные места тек-
ста. В те времена она с мужем жил по улице Карла
Маркса, в общежитии медицинского института. В
разных концах просторной комнаты, каждый за сво-
им столом, писали свои кандидатские диссертации —
Лутфулла Алави по медицине, а Музайяна — по
фольклору. Середину комнаты занимали их дети: кто
делал уроки, а кто играл.


— Сен бало экансан, — похвалила меня Музайя-
на, ознакомившись с переводом. — Ты, оказывает-
ся, молодец!


В другой раз А.Бендер заказал мне статью о писа-
теле Назире Сафарове, которому тогда исполнилось
как раз пятьдесят лет. Так я познакомился с писате-
лем, взял у него интервью. Оказалось, что Н.Сафа-
ров близко знал Маруфа Расули и Анкабоя. Первая
моя статья, опубликованная в Ташкенте в 1956 году,
называлась «Творчество драматурга Назира Сафаро-
ва».


Через много лет, в начале 70-х годов, молодой
сотрудник редакции «Узбекская Советская Энцик-
лопедия» Бахтиер Назаров, получивший задание на-
писать статью об Анкабое для первого тома Энцик-
лопедии, обратился за сведениями об этом репрес-
сированном писателе к Камилу Яшену, руководив-
шему писательской организацией республики. К. Яшен
сказал, что об Анкабое знает его земляк Назир Са-
фаров. Сафаров же препроводил Назарова ко мне,
объяснив ему, что Расули и Анкабой — родственни-
ки. Так появилась статья об Анкабое в первом томе
Узбекской Советской Энциклопедии.


Моя двоюродная сестра Хабиба Мукимова однаж-
ды рассказала, как она сильно расстроилась, увидев
подпись «М.Расули» под опубликованными статья-
ми. «Мало того, что они уничтожили дядю Мару-


108
фа, — думала она, — они еще присвоили и его имя».
Дело в том, что в наших восточных республиках
широко распространенными формами фамилий яв-
ляются «Расулов», «Расулев», но почти не встреча-
ется форма «Расули», кроме как у членов нашего
рода. Хабиба не могла предположить, что так подпи-
сывается ее двоюродный брат, которого она давно
уже не видела.


Наина Александровна Зусмановская, заведовав-
шая кафедрой иностранных языков Академии наук
республики и сама тоже готовившая аспирантов к
сдаче экзаменов по немецкому языку, как-то на за-
нятиях, обращаясь ко мне, сказала:


— Значит, вы владеете тремя языками: русским,
таджикским и узбекским? В таком случае вам нужно
писать диссертацию по вопросам художественного
перевода.


Этот дружеский совет, а также то, что я уже дав-
но занимался творчеством очень симпатичного мне
поэта Маяковского, позволили оформиться такой
теме моей кандидатской диссертации: «Поэзия В.Ма-
яковского на узбекском языке (К вопросу о поэти-
ческом переводе)». Научным руководителем моим стал
известный в республике литературовед Дмитрий
Яковлевич Вифлеемский, который еще в 1944 году в
Ташкенте, на заседании Ученого совета филфака
Среднеазиатского университета защитил кандидат-
скую диссертацию «Тема и образ поэта в творчестве
В.Маяковского» — одно из первых исследований эс-
тетических взглядов великого поэта.


С моим научным руководителем я не терял связи
до самой его кончины. Часто навещал его в квартире
по улице Урицкого, на третьем этаже старинного
Дома САКУ (так называлось большое здание, не-
когда принадлежавшее Среднеазиатскому коммуни-
стическому университету). Там над входными дверя-
ми висели сохранившиеся еще со времен САКУ таб-
лички с фамилиями и инициалами преподавателей.


109
Дмитрий Яковлевич увлекался сочинением сти-
хов, в двадцатые годы они нередко публиковались,
подписанные «Д.Вифский». В последние годы мы
больше поддерживали связь с помощью писем. Он
присылал по почте такие, например, послания:


«18 августа 77 года.


Сердечно поздравляю Вас и Вашу супругу с радост-
ным семейным событием: Ваш сын создает новую се-
мью !


Пусть на просторах узбекской земли
Крепнет и ширится род Расули!


Ваш восьмидесятилетний друг /Д. Я. Вифле-
емский/»


А вот его последнее стихотворение, полученное
мною:


Дорогой Масуд Маруфович!


За тёплое спасибо слово,


За новогодний Ваш привет!


Наказан жизнью я сурово
На склоне уходящих лет.


За что ? Прикованный к дивану
Лежу-сижу и день, и ночь.


Теперь я никогда не встану,


Не в силах мне никто помочь!


Довольно жалоб неуместных!


У каждого судьба своя.


Кому — скажите — интересна
Судьба печальная моя?..


Нет!


Я здоров и вместе с Вами
По снежным улицам иду
В Ташкенте, залитом огнями,


Взглянуть на ёлку, на звезду!


Здоровье — радости основа.


Здоровья Вам на много лет!


За тёплое спасибо слово,


За новогодний Ваш привет!


Д. Вифлеемский.


ПО
Я благодарен Дмитрию Яковлевичу за эти теплые
стихи и особенно за то, что он всегда щедро просве-
щал меня в вопросах литературоведения, тактично
и деликатно направляя на верный путь мою диссер-
тационную работу.


Свою работу я защищал 20 октября 1959 года на
Ученом совете Отделения общественных наук АН
УзССР, заседавшем под председательством Иброхи-
ма Муминова. Официальными оппонентами на за-
щите были И. О. Султанов и О. А. Шарафуддинов.


За три дня до защиты первого оппонента Иззата
Атахановича Султанова срочно направили в коман-
дировку в город Фергану. Он сказал, что эту коман-
дировку ЦК КП Узбекистана не выполнить нельзя
и что об его отъезде никому не надо говорить. На-
ступил день защиты, а Иззата Атахановича все еще
не было. Оказывается, утром 20 октября он приехал
в аэропорт Ферганы, однако ташкентский рейс был
отложен. В Ташкент собирался вылететь лишь какой-
то небольшой самолет. Низкорослый, полный и энер-
гичный Иззат Атаханович колобком вкатился к лет-
чикам и настоял на том, чтобы его непременно по-
везли в Ташкент. В 20 минут третьего он появился,
наконец, в зале заседаний, я облегченно вздохнул,
и защита началась.


Второй оппонент начал было придираться к моей,
как оказалось во время дискуссии, уязвимой пози-
ции в вопросах художественного перевода. Но тут
поднимается председательствующий и говорит;


— О таких специфических вопросах можете подис-
кутировать на своих совещаниях, а Ученый совет уже
выслушал вас.


На второй день после защиты ко мне в сектор
заглянул Баис Вахидович Кариев (псевдоним — Ол-
той), с недавних пор работавший в нашем институ-
те. Он представился как близкий друг моего отца.
После возвращения из мест заключения он никому
не рассказывал о перенесенных страданиях. Ведь у


Ш
освободившихся «зэков» брали расписку о неразгла-
шении порядков и тайн ГУЛАГа. Олтою казалось,
что и на воле его окружают доносчики. Он был пси-
хологически сломлен в тюрьме, и здоровье его по-
дорвано: у него было бледное изможденное лицо сер-
дечника. То, что Баис Кариев является двоюродным
братом Акмаля Икрамова, я узнал много позже, из
публикаций в печати. Сам же он, в беседах со мной,
ничего не говорил об этом: у нас с ним происходи-
ли чисто литературные разговоры.


В эту нашу встречу Олтой стал возражать против
некоторых положений моей диссертации. Во время
защиты, как оказалось, он тактично промолчал о
том, что он, Олтой, и есть первый переводчик про-
изведений Маяковского на узбекский язык, а не
Гафур Гулям, как опрометчиво заявил диссертант,
то есть я. Мне пришлось оправдываться и извинять-
ся перед ним, объяснять, что в библиотечных жур-
налах, которыми я пользовался, вымараны имена
всех репрессированных, в том числе Олтоя, Мирте -
мира и Шейхзаде, переводивших произведения Ма-
яковского. И поэтому, естественно, я не мог знать
эти факты.


Во второй своей книге «Поэзия Маяковского в
Узбекистане» (1965) я уже писал о том, что из уз-
бекских поэтов только Олтою, когда он учился в
Москве, посчастливилось слышать выступления ве-
ликого поэта и даже перекинуться с ним парой слов.
Еще в 1930 году он опубликовал свой перевод на
узбекский язык отрывка из поэмы Маяковского «Во
весь голос».


В 1961 году во время командировки во Фрунзе на
региональную конференцию по проблемам художе-
ственного перевода, в гостинице «Алатоо» я препод-
нес поэту Миртемиру свою только что вышедшую
книгу «Произведения Маяковского на узбекском
языке», надеясь получить его одобрение. Но поэт,
ознакомившись с книгой, как-то странно поглядел
на меня и негромко проговорил, положив руку на


112
мое плечо: «Нужно, молодой человек, лучше знать
свой язык и литературу». Только теперь до меня до-
шло, что ведь о его прекрасных переводах в своей
первой книге я не написал ровным счетом ничего!
Свою досадную оплошность и непростительные упу-
щения я постарался срочно исправить в книге «По-
эзия Маяковского в Узбекистане».


Уже в «перестроечное» время о Миртемире в прес-
се можно было прочитать следующее: «...пройденный
поэтом путь — полный драматизма и страданий, не
сломивших его жизнелюбия отражает его весомый
вклад в духовную сокровищницу народа...


Материалы проливают свет на горькие страницы
жизни поэта. Время, когда он неоднократно по наве-
там доносчиков и провокаторов подвергался репрес-
сиям. По решению Особого совещания, без суда и след-
ствия Миртемир оказался в 1930—1934 годах в пе-
чально известных Соловках. В 1941 был арестован
вновь, В качестве заключенного Дмитрлага работал
на строительстве Волго-Донского канала ... Мирте-
мир выдержал выпавшие на его долю испытания. В
лагерях ГУЛАГа, в режиме запретов, непосильного че-
ловеческого труда он продолжал творить...


В 1952 году он был подвергнут новым внесудебным
репрессиям. Следователи не пытались скрыть своих
намерений «упрятать в подвал поэта». Без всяких
мотивов его исключили из Союза писателей Узбекис-
тана. Готовилась новая расправа...


Но наступил март 1953 года, и судьба поэта кру-
то изменилась. Вместе со всей страной он вздохнул
свободно. Его творчество, отныне избавленное от зап-
ретных оков, расцвело» (Ильин С., Саттарова 3. «Я
жил для народа». Правда Востока, 19 февраля 1991 г.).


Помню, как Миртемир горько сетовал: «После
того, как я попал в лагерь, моя жена ушла к друго-
му...» Вернувшись из мест заключения, он съездил
в родное селение и женился во второй раз уже на
простой деревенской девушке.


8-2128


113
И от Максуда Шейхзаде приходилось слышать
горькую жалобу: «Пока я отсутствовал четыре года,
коллега занял мою квартиру в коттедже по улице
Братской и теперь вот не освобождает ее. Вам, тёзка,
нелегко было подниматься сюда, на четвертый этаж,
а мне с больным серцем и подавно. Он, видите ли,
мотивирует свой отказ тем, что этот дом принадле-
жит Союзу писателей, а не Шейхзаде...»


С трудом поднимаясь по лестнице на четвертый
этаж Дома специалистов по улице 9 января, я живо
представлял себе, каково Максуду Шейхзаде с его
надорванным в тюрьме сердцем переступать по этим
бесконечным ступеням.


Как я уже писал, его перевод поэмы Маяковско-
го о Ленине шельмовался в периодике начала пяти-
десятых годов. Было предложна другим переводчи-
кам сделать новый перевод произведения. А я дока-
зывал в своей работе, что перевод Шейхзаде остает-
ся непревзойденным, и принес статью об этом в
журнал «Шарқ юлдузи». Главный редактор журнала,
держа в руках мою статью, благодушно спросил: «Ну,
так чей же перевод лучше?» Он, конечно, ожидал
услышать от меня, что новый перевод превосходит
по художественным качествам первый перевод. Но я
ответил, что перевод Шейхзаде более поэтичен. При
этих словах лицо редактора аж позеленело от злости.
Но ему в наступавшее время деваться уже было не-
куда. Конечно, ту мою статью не стали печатать, но
мне заказали сделать анализ перевода другой поэмы
Маяковского — «Хорошо!», тоже выполненного
Максудом Шейхзаде. Когда статья вышла в этом жур-
нале (1959, № 4), радостный поэт воскликнул:


— Они сами себя высекли, как та чеховская ун-
тер-офицерская вдова!


...Снова и снова я возвращаюсь к основной теме
моей горькой исповеди — об огромном, невоспол-
нимом уроне, нанесенном нашей национальной ин-
телшгенции сталинскими репрессиями.


114
Во время очередного приезда Гани Абдулло в 1963
году в Ташкент я познакомил его с Хамидом Су-
леймановым, с которым мы вместе работали в од-
ном институте. В гости к нам он пришел с супругой
Фазилой Камиловной. Она работала старшим науч-
ным сотрудником того отдела, которым я заведовал.


Гани Абдулло и Хамиду Сулейманову было о чем
поговорить, ведь они оба хлебнули лагерного лиха.
Поэтому их разговор шел в основном о том, как
невинных людей растирали в лагерную пыль жерно-
ва ГУЛАГа, скидывая как отработанную, бросовую,
вредную породу, лишнюю в «светлом будущем». По
словам Хамида Сулайманова, он знал и среди кол-
лектива нашего института тех, кто вел себя недо-
стойно в 30- е и в начале 50-х годов. Он сказал, по-
вернувшись ко мне: «Вы же заметили, конечно, что
я не всем в институте подаю руку?»


Во время беседы выяснилось, что Хамид Сулей-
манович, учившийся в конце 20-х годов в Москве,
в Институте кинематографии, отлично помнил, как
из Германии на Родину возвратилась группа моло-
дых людей после завершения учебы за границей. Он
рассказывал:


— Мы, простые ребята, приехавшие в Москву из
Ташкента, восхищались и завидовали интеллигент-
ности, щеголеватости «иностранцев» — наших тур-
кестанских земляков.


В 1967 году Хамид Сулейманов организовал в си-
стеме Академии наук при Литературном музее име-
ни Алишера Навои новый Институт рукописей. Как-
то он обратился по телевидению к родственникам и
близким ушедших из жизни писателей с просьбой
сдать на вечное хранение в этот институт их литера-
турное наследие, архивы и рукописи, если они все
еще хранятся в семьях.


Приезжая часто в родной Самарканд, каждый раз
я убеждался, что оставшиеся кое-какие отцовские
документы тех лет все тают, даже часть из них по-


115
грызли мыши. Надо было срочно спасать их от пор-
чи, пока они не пропали совсем. Поэтому, помня о
просьбе Института рукописей, я увез в Ташкент
объемистую папку с бумагами отца и несколькими
групповыми фотографиями. Запомнился мне среди
них личный листок члена КП(б) Туркестана с 1919
года Маруфа Абдурахимовича Расули, составленный
параллельно в арабской графике и кириллицей.


С моей девятилетней дочкой Зульфией, которая
помогала мне нести папку, мы пришли в институт'
рукописей по улице Навои. Хамид Сулейманович
тщательно перелистал бумаги отца, долго рассмат-
ривал фотографии и, наконец, объявил, что будет
создан «Фонд Маруфа Расули» в этом институте. По-
доброму глядя на Зульфию, он добавил, что, когда
она подрастет, он обязательно возьмет ее к себе на
работу. Но этому не суждено было сбыться: в 1979
году X. Сулейманова не стало.


Он собирал разлетевшиеся по всему миру древ-
ние рукописи узбекских поэтов и ученых. Однажды
в Париже, в Национальной библиотеке Сулеймоа-
нову отказали в снятии ксерокопии с одной редчай-
шей рукописи Навои. Ему не оставалось ничего дру-
гого, как привести неуступчивому директору биб-
лиотеки следующий довод:


— Вот я приехал к вам со своей супругой, кото-
рая опубликовала в Ташкенте монографию по ва-
шей, французской литературе — «Люсьен Левен»
Стендаля» (1962). А вы препятствуете нам изучать
нашу древнюю узбекскую литературу!


При этих словах Фазила Камиловна выступила
вперед и, изящно выполнив реверанс, преподнесла
директору привезенную с собой специально в Па-
риж книгу «Люсьен Левен» Стендаля». Теперь ди-
ректор не мог устоять против такого убедительного
довода, смягчился и разрешил снять ксерокопию с
ценнейшей рукописи Алишера Навои, хранящейся
только в Париже и нигде больше.


116
Как и его супруга, Хамид Сулейманович сначала
специализировался по западно-европейской литера-
туре. Когда же он был осужден на 25 лет и попал
сначала в одиночную камеру тюрьмы, а затем в ла-
герь Сибири, после мучительных размышлений сам
себе дал слово, что, если он выберется живым из
этого ада, то оставшуюся жизнь непременно посвя-
тит родной литературе.


В феврале 1955 года Хамида Сулейманова освобо-
дили, реабилитировали. Вернувшись домой, он це-
лый год не мог устроиться на работу, нигде не бра-
ли. Наконец, его приняли в наш Институт языка и
литературы. Здесь он взялся за изучение творчества
Навои, глубоко исследуя стихи поэта, написанные
на фарси и особенно в сборнике «Чор девон». Док-
торскую диссертацию на тему «Текстологический ис-
следования лирики Алишера Навои» он защитил в
1961 году.


Ф. Сулейманова писала о своем муже:


«Его отец, Сулейман Ходжаев, был репрессирован в
1934 году по обвинению в подготовке убийства Киро-
ва. Хамид жил с клеймом сына врага народа.


Конец 40-х — начало 50-х годов. Новая волна реп-
рессий. Хамид Сулейманович, тогда преподаватель
университета, арестован по доносу. Обвинение — в
национализме... Хамида Сулеймановича судили как уча-
стника некоей группы...Всех приговорили к двадцати
пяти годам лагерей...


Так как же можно такое забыть, простить, оп-
равдать? Ничто не должно оставаться безнаказан-
ным. Ведь прикрывать преступления — давние ли, не-
давние — значит, способствовать совершению но-
вых. Каждое преступление должно быть разоблачено»
(Сулейманова Ф. Оправдать — это пойги против прав-
ды. «Правда Востока», 11 мая 1988г.).


Автор далее пишет о том, что тревожит в сегод-
няшней действительности. Ведь истоки, корни этих
тревожных явлений — в прошлом. Вот и стали про-
падать искренность, доверие в человеческих отно-


117
шениях, о чем сейчас говорим с болью. Говорим о
бездуховности, потере исторической памяти, забве-
нии, незнании культурного наследия народа.


Необходимо, чтобы духовность, высокие нрав-
ственные принципы снова, как когда-то, заняли у
нас подобающее им место. Этой благородной задаче
посвятил всю свою жизнь Хамид Сулейманов. Вот
почему организованный им Институт рукописей но-
сит теперь его имя.


Гани Абдулло несколько раз приезжал из Душан-
бе к нам, в Ташкент. В первый же свой приезд осе-
нью 1962 года он познакомил меня с бывшим раз-
ведчиком Бахромом Ибрагимовым, который к это-
му времени уже вернулся на родину и теперь рабо-
тал редактором в восточной редакции Гослитиздата
Узбекистана.


Из-за ненастной погоды у дяди сильно разболе-
лась изувеченная на Колыме нога с ампутирован-
ным большим пальцем. Он не мог ходить и лежал в
постели. Узнав о приезде дяди в Ташкент, его стали
навещать наши родственники и знакомые.


Когда первым заявился Бахром Ибрагимов, то в
это время за окном вдруг повалили густые хлопья
снега — это был первый снег в том году. Раздался
телефонный звонок: это к нам собирались в гости
тетя Фатима со своим братом, композитором Мута-
ваккилом Бурхановым, автором Государственного
гимна Узбекистана, многочисленных романсов (но-
вого жанра в узбекской музыке) и хоровых обрабо-
ток народных песен, а позднее и оперы «Алишер
Навои» (1990).


В ожидании новых гостей Бахром принялся сочи-
нять «барфи» («қорхат») — «снежное письмо» по
случаю первого снега. Оно посылается обычно дру-
зьям с предложением устроить угощение. Письмо-
барфи начинается с такого традиционного зачина:


118
Реза-реза барф меборат сафед,


Аз шумо дорем як зиёфат умед.


(Белый снег повалил хлопьями,


Мы пришли к вам, надеясь на угощение.)


В письме перечисляются те кушанья и яства, ко-
торые должны быть на дастархане. Если адресат ус-
пеет поймать вручающего барфи, то угощение уст-
раивает сам автор письма, а если нет — то уже адре-
сат.


Вошедшая в комнату Фатима и не подозревала,
что бумага, протянутая ей Бахромом, это — пись-
мо-барфи. Она спокойно взяла его в руки, а Бахром
в это время убежал в другую комнату. Он не был
пойман и, таким образом, выиграл угощение, ко-
торое, по правилам, теперь сама тетя Фатима долж-
на была устроить для всех собравшихся.


Но она и не думала выполнять этого требования,
и на то имелись веские основания. Дело в том, что
Фатима очень неприязненно относилась к Бахрому
Ибрагимову. Этот вопрос требует пояснения, здесь
переплелись такие сложные моменты, столкнулись
такие интересы, что стоит сказать об этом несколь-
ко подробнее.


Как я уже писал, Бахром Ибрагимов — это поэт,
подписывавшийся псевдонимом Йоксил. Когда он
учился в Баку (он получал там высшее образование),
то уже тогда, по заданию Иностранного управления
НКВД, стал изображать из себя заядлого национа-
листа — в стихах, которые сочинял, и поступках. А в
советских газетах его «ругали». Несколько лет Йок-
сил «завоевывал» доверие мусаватистов, затем был
отправлен за рубеж — выполнять задание, данное
ему НКВД на всю жизнь.


Рано осиротевший, он рос в глухом кишлаке Ус-
мате, з доме богача Джумабая. За рубежом Йоксил
становится секретарем муфтия Садретдинхана —
сильного умного врага Советов. К тому времеіш Йок-


119
сил, уже женатый на дочери одного из бывших кур-
баши, считался официальным представителем наци-
оналистической организации «Миллий истиклол» в
восточных странах.


Позже он все-таки был разоблачен и долгие годы
томился в тюрьме в одной из восточных стран.


Тетя Фатима настороженно относилась к Йокси-
лу даже после его возвращения на родную землю.
Она ничего не могла поделать с этим, хотя уже зна-
ла в общих чертах правду о разведчике. Видимо, здесь
определенную роль сыграло и то, что ее второй муж
Абдусалом Рашиди исчез из ее жизни при непонят-
ных обстоятельствах.


Здесь нужно пояснить, что первым мужем Фати-
мы был широко известный в литературных кругах
Абдурауф Фитрат. Жена была намного моложе мужа
и не любила старца. Вскоре она, оставив записку для
Фитрата и ничего даже не взяв из своих личных ве-
щей, ушла к Абдусалому Рашиди — заведующему
городским отделом народного образования в Самар-
канде. У них в 1935 году родилась дочь Дильбар. Она
совсем маленькой осталась без отца.


Абдусалома Рашиди всячески поносили во время
чистки партии «за контрреволюционный уклон», и
он был исключен из ее рядов, снят с работы. Позже
он уехал за границу.


Оставшись без мужа, Фатима с дочерью стала жить
с братом-композитором. Мутаввакил Бурханов так
ни разу и не женился, «проживая в мире в удиви-
тельном одиночестве», как написал Захириддин
Мухаммад Бобур об Алишере Навои.


У Бурханова есть посвященный памяти сестры
пронзительно печальный, полный грусти романс
«Зачем покинула меня» («Нега тарк этдинг мени»)
на стихи Фитрата, которые были написаны поэтом,
когда от него ушла Фатима:


Гӯзалим, бевафо гулистоним,


Бога умримда тоза райҳоним,


120
Fa му қайғуларин ҳужуминдан
Сен эдинг меҳрубон нигаҳбоним.


Мени беҳуда ташладинг кетдинг,


Нега ӯлдирмадинг-да, тарк этдинг?


Қани ул дамки, сен эдинг ёрим,


Мунисим, ҳамдамим, мададкорим.


Сенинг оғунш илтифотингда
Роҳат этмишди жисми беморим.


Мени беҳуда ташладинг кетдинг,


Нега ӯлдирмадинг-да, тарк этдинг?


Кел, оёғингга қон бӯлиб тӯкилай,


Бир нафас дард ҳажридан қутулай!


Кел, гӯзал дибарим, ки сочингни
Бир тарай, бир ӯпай-да, сӯнгра ӯлай.


Мени беҳуда ташладинг кетдинг,


Нега ӯлдирмадинг-да, тарк этдинг?..


(Красавица моя, капризный мой цветник,
Дыхания весны чарующий родник,


От горестей земных, недуга и тоски
Спасала ты одна, ты утешала в миг...
Единственной моей возлюбленной была,
Оставила зачем, покинула, ушла?


Я снова буду ждать, дыханье затая...


С тобой лишь обрету на свете счастье я,


Душа истомлена, отчаянья полна,


Молю тебя: вернись, любимая моя!
Единственной моей возлюбленной была,
Оставила зачем, покинула, ушла?


Суров закон любви, коварен и жесток.


Приди, дай мне испить последний мой глоток!
Еубами прикоснусь я к локонам твоим
И умереть готов, как нищий и пророк!
Единственной моей возлюбленной была,
Оставила зачем, покинула, ушла?...


Перевод Раима Фархади)


Г


121
После революции миллионы людей из Средней
Азии бежали за границу и осели в Афганистане,
Иране, Сирии, Турции, Саудовской Аравии и дру-
гих странах. Абдусалом Рашиди стал жить среди них.


В холодную зиму 1969 года, когда Ташкент ока-
зался погребенным под небывалым снегом, сконча-
лась Фатима Бурханова, первая жена Рашиди.


Мне пришлось увидеться с Абдусаломом Рашиди
после его возвращения в 1975 году из-за рубежа. Это
был уже дряхлый человек, одетый по-стариковски.
Вернулся Рашиди в Узбекистан один, оставив на
чужбине свою многочисленную семью. Он горько
плакал оттого, что не застал в живых Фатиму. Одна-
ко не прошло и года, как и сам Абдусалом Рашиди в
1976 году умер.


Но я вернусь к истории семьи Бурхановых. В 1934
году был арестован Мисбох Бурханов, родной дядя брс,
композитора Мутаваккила Бурханова. Спустя три
года, в 1937 году в Самарканде были арестованы еще
трое братьев его отца — Масхариддин, Мукаммил и
Муаммир. Масхариддин Бурханов был преподавате-
лем высшей математики. Мукаммил Бурханов яв-
лялся назиром (комиссаром) юстиции в правитель-
стве бывшей Бухарской Народной Советской Рес-
публики, а позже — полпредом БНСР в Москве. Му-
аммир работал педагогом в школе. Кстати, об учас-
тии братьев Бурхановых в общественно-политичес-
кой жизни эмирата Бухары подробно писал Садрид-
дин Айни.


... Сейчас глубокая ночь в Ташкенте. Кругом тихо —
ни шума машин, ни стука трамваев. Сижу за столом
и читаю статью X.Абдуллаева «Они не были винов-
ны» («Вечерний Ташкент», 27 марта 1989 г.) о судь-
бе многих наших земляков, погибших в ту страш-
ную годину. Горестный список жертв сталинских чи-
сток на них не кончается. Автор пишет:


«... в 1935 году Хайрулла Атауллаев был назначен
директором Бухарского дома просвещения в Моск-


122
ве, затем заведующим Ташкентского гороно...27
июля 1937 года Х.Атауллаев был репрессирован, и
вскоре жизнь его оборвалась... Лишь через 20 лет Во-
енная коллегия Верховного суда СССР реабилити-
ровала его посмертно. Все эти годы он считался вра-
гом народа.


Но еще в конце 20-х годов первая волна репрес-
сий забрала из рядов инпроса таких совсем еще юных
ребят, как Акбар Мирзарахимов, Мансур и Батыр
Гулямовы, Хамдам Туляганов, Ашраф Камалов,
Абдусаид Саидахмедов... Они так и пропали без вес-
ти, и ничего не известно об их судьбах.


Такая же участь постигла и некоторых преподава-
телей инпроса — Каюма Рамазанова, Халбая Кулда-
шева, Умарджона Садыкова, поэта Байса Кариева
(Олтоя).


Разделил с ними судьбу и директор института
Насыр Саидов....


Меня иногда спрашивают, как я запомнил их
имена, фамилии, почему держу в памяти столько
десятков лет? Нив дневниках, ни в записных книж-
ках моих нет этих имен. Они — в сердце моем, в
моей душе. Потому что слишком многое дали мне
эти люди, потому что я в вечном перед ними долгу7...
Мы говорим правду о тех горьких тридцатых годах,
мы называем все новые имена невинно пострадав-
ших в период репрессий, и список этих имен далеко
еще не полный. Назвать всех поименно, вернуть им
доброе имя — наш с вами долг».


Мне нечего добавить к этим словам. Чтобы вне-
сти посильную лепту в решение этой святой задачи,
взялся и я за перо...


123
МЛСЪУД РАСУЛИ
ИСПОВЕДЬ


Воспоминания


Ташкент "Ӯқитувчи" 2000


Редактор Г. И. Александрова
Художественный редахтор Ш. Хаджаев
Технический редактор X. Грешникова
Компьютерная верстка Т. Пономарева


№ 7842


Подписано в печать 26.09.2000. Формат 84х108732- Кегль 11 н/шлон.
Гарн. Таймс. Печать офсетная. Усл.п.л. 6,51 + 0,21 вкл. Уел. кр-отг. 6,76.
Изд. л. 5,71+0,29 вкл. Тираж 500. Заказ № 2128.


Издательство "Ӯқитувчи". Ташкент, 129, ул. Навои, 30. Договор 14-82-


2000.


Тапшолиграфкомбинат Государственного комитета по печати Республики
Узбекистан. Ташкент, ул. Навои, 30. 2000.

Масъуд Маруфович Расули (1925-1996)
- известный узбекский литературовед,
доктор филологических наук, автор
многих работ по взаимовлиянию наци-
ональных литератур. Более тридцати
лет возглавлял Отдел русской литера-
туры Института языка и литературы
Академии наук Узбекистана, Заслужен-
ный работник культуры Республики
Узбекистан.


"Исповедь" - единственная работа автора в жанре
мемуаров, где он рассказывает о судьбе собственного
отца и близких родственников, подвергшихся репрессиям
тоталитарного режима.